В то время Пайту часто снилось, что он летит в большом самолете, новом реактивном лайнере. Он видел интерьер салона во всех подробностях, хотя никогда в таких самолетах не летал. После армии он вообще редко поднимался в воздух; в последний раз это с ним случилось двумя годами раньше, когда он навещал брата в Мичигане. Он летел в Детройт в «Электре» с закопченными моторами, вздрагивавшей в воздухе, как дряхлая гончая. Роскошный самолет из его снов не вздрагивал, а величественно парил; затылки над креслами и неподвижные руки на подлокотниках кресел в проходе цвета морской волны — вот и все, что указывало на присутствие пассажиров. Летчик — судя по певучему южному акценту, не Эдди Константин — радостно сообщал в микрофон: «По-моему, проскочили!». В маленьком иллюминаторе, обтянутом резиной, Пайт наблюдал серую облачную стену, отходящую назад в корчах, как обиженный осьминог, и уступающую место синим небесам. Они удачно миновали грозу. Потом самолет начинал прыгать на небесных кочках, проваливаться в воздушные ямы, крениться. Угол крена возрастал, крен превращался в катастрофическое падение. Все продуманные мелочи — светящиеся номера кресел, хромированные прищепки для салфеток под затылками — оставались при этом противоестественно неподвижными. Стюардесса с высокой прической хваталась за кресла, чтобы не упасть, занавесочка, загораживающая салон первого класса, надулась пузырем. Вот и все признаки надвигающейся гибели. Пайт думал о тщетности всех усилий. Самолет падал, жидкость у Пайта во внутреннем ухе застывала. Зная, что падения не предотвратить, он просыпался в темноте, уверенный, что умер.
Рядом спокойно дышала Анджела, устроившись в лунке посреди матраса и наполняя спальню женским запахом. На столе у окна угадывался абажур лампы. Его дом. Корабль, покачивающийся на поверхности ночи. Он вынимал из-под щеки ладонь и пытался рассмотреть ее контур. Его рука. Он шевелил пальцами. Вроде бы жив… Но, заглянув в лицо смерти — визжащий воздух его сна был так реален, так готов его заглотнуть, — он не мог сразу вернуться к иллюзии покоя — предпосылке жизни. Тяжелый, как свинцовая чушка, он лежал на тончайшем льду. Тело обливалось потом. Кожа покрывалась пленкой, пот холодил живот, как холодная цепь, пристегнутая к пупку. Тошнотворная паника грозила вывернуть его наизнанку. Из последних сил он переворачивался на спину.
Яд этой паники был ему знаком, как и противоядия. Например, представить себе снег. Палатку, спасающую от дождя. Одеяло как убежище. Думать про кожу Он пытался убаюкать себя телами женщин, которых знавал. Нежные подмышки и лепестки розы у Фокси межу ног. Веснушки на шее у Джорджины. Ее нагота и коротко подстриженные волосы, полные седины, притупляли желание все это видеть. Потому им и удавалось кончать вместе… Небесная непостижимость Анджелы. Гибкая талия и нервные ноги Кэрол-балерины. Груди Бо Герин с потом-нектаром в ложбинке. Эластичная ткань в промежности у Аннабеллы Войт. Оба они еще были девственны, но в поливаемой дождем машине, загнанной в траву, она позволяла ему целовать ее даже там. Он изучал явление трепещущим языком, зажатый ее бедрами, с выгнутой спиной, под стрекот кузнечиков и шорох ее пальцев, запущенных в его непослушные волосы. Девочка из богобоязненной семьи, она иногда молча стягивала в духоте задраенного салона, при свете панели заглушенного радио шелковые трусики, отрывала попку от сиденья и завершала разоблачение… За эти воспоминания, поблескивающие, как юркие рыбки в аквариуме, он цеплялся целую секунду, но и они оказывались слишком скользкими, чтобы удержаться на них и так въехать в сон. Он был чересчур взбудоражен, чтобы забыться. Внутри кишели нервы и атомы. Легкий, как птица с полыми костями, он мог без конца парить, корчась от горечи бессонницы.
Анджела переменила позу, шурша простынями, и снова мерно задышала.
В ужасе от своего бодрствования, Пайт пытался молиться, но тщетно: молитвы вязли в окутавшем его газовом коконе. То, что прежде казалось незыблемым, рассыпалось в прах. «Не возжелай жены ближнего…» «Кто хоть раз прелюбодействовал в сердце своем…» Дурацкий лепет Педрика. Угрюмое племя пустынников. Мертвое море. Пастушок колотит горшки. Желтая пыль. Еще одна унылая секта — мормоны. Солт-Лейк. Молитвенники, всю неделю лежащие закрытыми, пахнут плесенью. Открывать такой — все равно, что разворачивать рыбу. Прости меня! Подай знак! Он снисходительно относился к своей вере и в итоге ее потерял. Бог не терпит потребительского отношения. Теперь над ним простиралась, как зловонная пена, смерть. Блестка на неразведанном месторождении. Его родители тоже были блестками — вкраплениями слюды в граните, на которые никогда не падал свет. Свет гаснет навсегда: падая в самолете, не зная, что это сон, и непривычно честный с самим собой, он прощался с жизнью, как простой авиапассажир, не имеющий веры. Да и зачем продолжать дразнить Господа? У Него и так невпроворот дел: опрашивать вдов и сирот, сокрушаться по тем, кто живет во грехе. Цепляйся за смерть зубами! В самолете тишина: стоическое достоинство, почерпнутое в кино. Надежда на рай слепит глаза. Нет, он не готтентот, долой шоры с глаз! Хохот в вакууме. Анджела, спящая в колыбели звезд, в паутине, сотканной дядей… Ничего святого! Фредди Торн как воплощение троицы: член с яйцами. Боже, как резко накатывает тошнота, как невыносимо падать вниз! Терпеливые родители посадили зернышко, из зернышко выросло дерево, плоды которого он скормил бабам. Прожорливые бабы заглотнули Бога.
С высот ужаса Пайт отчетливо выдел свою крохотную жизнь. Видел, как с вертолета, все три дома на Индейском холме — продано! Теперь Галлахеру подавай новые участки, он мнит себя застройщиком, градостроителем. Галлахервилль. Территаун. Хейнема-Плаза. Анджела-Плейс. Карты, проспекты, подземные гаражи, увлеченное рукоплесканье признательной страны… Сэр Мэттью Галлислейв, обеспечивший работой тысячи людей, истинный князь церкви; обед в Белом Доме с участием Пабло Казалса и Руби Ньюман. «Господин президент, позвольте вам представить моего партнера». Суровая ирландская улыбка, прямая спина, непроницаемый взгляд. Джек: «Какой лукавый малыш! Можно его погладить?» Другой, более мелодичный голос: «Он не кусается?»
Абсурдность мыслей наполнила Пайта благодарностью, так как предвещала сон. Но вместо того, чтобы уснуть, он снова широко распахнул глаза. Сердце взбило кровь в пену. Срочно до чего-нибудь дотронуться! На взлет в паре с Галлахером нечего было рассчитывать: ему требовалось занять руки. Стоять на земле, желательно на четвереньках. Самолет падал, а он сидел в нем бессильный, изверившийся, кастрированный. Прикоснуться к Фокси — ее груди, животу, приласканному косым светом луны. Вот кто верит! Вот кто обожает его член! Вот кто снизошел к нему, стал его частью, — женщиной, дарованной ему.
Анджела зашевелилась и тихо застонала во сне. Пайт встал и поплелся вниз, на кухню, выпить стакан молока. Этим летом он боролся с приступами любви к Фокси перед холодильником — холодным белым шкафом, забитым едой, которой он пытался заполнить пустоту у себя внутри. Прижимаясь щекой к холодной щеке холодильной машины, он вспоминал ее голос, его музыкальные полутона, игривую суховатость. Выкладывал на двери холодильника магнитными буквами, игрушками своих дочерей: «ФОКСИ. ПАЙТ ЛЮБИТ ФОКСИ». Потом стирал письмена и снова тащился в постель через дом, где вся мебель, все обои были пропитаны недобрым волшебством. Растягиваясь рядом с Анджелой, он думал: будь на ее месте Фокси, он бы уснул даже на битом стекле. Бессонница как неудачная настройка души. Тарахтение грузовика под окном.
Тяжесть затхлой ночи. Страх, крутящийся внутри, как хомяк в колесе. Аннабелла разводила ноги пошире, чтобы он погряз в ней всей физиономией. Осторожный взгляд Фокси искоса: трезвый рассудок, пленивший его, разыграв восторг. Огромные тревожные глаза дочерей: каким благодеянием было бы помереть и перестать мучить детей отцовским явлением! Смерть другого человека — всегда тайное облегчение. Волны жизни, вздымающиеся к Господу и молящие о бойне. Прореживание трущоб. Боже всемогущий, убереги Фокси, мой робкий огонек, от Твоего смертоносного дыхания. Аминь. От страха истончилась его скорлупа. Пайт — прозрачные очистки, лишившиеся семени, — ждал гибели.