— А время дня?

— Два часа ночи.

— Одиннадцать утра, мятые простыни.

— Любое. Весь день напролет.

И снова недобрый смех. Лицо Фокси медленно заливала густая краска. Как они ни старались, она хотела полюбить персонаж, который изображала.

Анджела предприняла попытку ее спасти.

— Я вижу этого человека часов в десять вечера, идущего по освещенному городу, счастливого, ни о чем не думающего.

— Или даже, — подхватила Марсия, — в половине пятого дня, в парке, с непокрытой головой, улыбающегося старикам, белкам и младенцам.

— Мы слишком увлеклись! — пропела Кэрол, с резким поворотом головы, как балерина в пируэте, косясь на дверь кухни, откуда все еще доносился шепот.

Пайт подсказал, что надо думать об Англии. Королева Елизавета (застоявшееся болото)? Вирджиния Вульф («Волны»)? А как быть с мятыми простынями? Женоподобный, нездоровый мужчина? Литтон Стрэчи. Уайлд. Плавающие взад-вперед корабли из реплики Пайта — актерские роли? А как же заросший пруд? Какая она дурочка! Боится ошибиться, застенчивая, дремучая… На нее давила обстановка в гостиной Солцев: темные бархатные кресла с салфеточками на подлокотниках, кленовые полки с журналами «Сайентифик Америкен», «Ньюсуик» и «Лук», пытливые переносные лампы слева от каждого кресла, солнечный Ван-Гог на стене, свадебные фотографии, замершие на желтозубом пианино, неуклюжая вешалка и древнее овальное зеркало в темной прихожей, узкая лестница, уходящая круто вверх, по которой дети взбираются каждый вечер, борясь со страхом. В таких домах — узких, окруженных кустами гортензии, где ребенок мог пописать или спрятаться от назойливых родственников, — жили в Делавэре кузины ее матери. Наследниками среднего класса стали евреи — других охотников на это добро не нашлось.

— Какой общественный слой? — спросила Фокси.

— Слишком в лоб, — предупредила Кэрол.

— Низкий, — ответила Джорджина.

— Между низким и средним, — поправил ее Пайт. — С кое-каким образованием и достоинством.

— Всего понемножку, — сказала Анджела. — Ниже низкого, выше высокого.

— Вы говоришь, как сторонница гностицизма, — с манерной педантичностью сказал Бен Солц Анджеле.

— Какое нелепое предположение! — возмутилась Марсия.

— Не понимаю, как она может быть известна, при такой вопиющей обыкновенности! — воскликнула Фокси.

— За счет своих скрытых талантов, — подсказал Пайт.

— Между прочим, мы не уточняем, он это — или она, — напомнила Кэрол.

— Какая я птица? — спросила тогда Фокси.

— Райская, — ответила Анджела.

— Воробей.

— Голубка.

— Добрая голубка.

— А я, — сказал Пайт, — представляю себе птицу с высокими лапами, с блестящей грудкой. Какаду?

— Вы — воловья птица, — сказала Джорджина.

— Несправедливо! — сказал Пайт, поворачиваясь к Джорджине. Та пожала плечами.

— Она пользуется чужими гнездами.

Фокси чувствовала себя так, словно предстала перед ними обнаженная, сама этого не сознавая, как труп на столе морга, все еще слышащий разговоры, холодные непристойные шуточки в свой адрес… Ей хотелось быть с Кеном, удрать, не скрывая своей слабости. Она согрешила и была достойна кары.

— Кто мой аналог в Библии? Знаю, вы скажете — Далила.

— Почему? — возразил Пайт. — Вы к себе слишком строги. Скорее, Агарь.

— Нет, — сказал Бен, — она — Ависага. Так звали девушку, которую привели к умирающему Давиду для согрева. «Вехам леадони хамелех». Это на древнееврейском.

— И что дальше? — спросила Марсия.

— «Вехамелех лох яда-ax». Царь не познал ее.

— Как замечательно ты изъясняешься на древнееврейском, Бен! — восхитилась Марсия.

— Я изучал его десять лет. Я из консервативной семьи.

— Даже носил эту маленькую шапочку?

— Ермолку. — У него была пугающая львиная улыбка, со сверкающими в бороде зубами. — Летом меня посылали в лагерь Рамах.

— Джорджина! — позвала Фокси.

— Я не знаю Библию. Я склоняюсь к Далиле. Или к Магдалине, хотя это, наверное, дерзко.

— А я вижу ее среди жителей Иерусалима, не попавших в Евангелия, сказала Анджела. — Ей было не до того: она как раз флиртовала с римским солдатом, когда мимо несли Крест.

— Кошмарная женщина! — сказала Фокси. — Заросший пруд, воловья птица…

— Вы слушаете одну Джорджину, а Джорджина нынче склонна морализировать, — предупредил ее Пайт.

— Вам она тоже не нравится. Ей симпатизируют только Анджела и Бен. Сказав это, Фокси ощутила ревность. Ей не хотелось объединять Анджелу и Бена, потому что Бена — не настоящего, а воображаемого, разбуженного настоящим, — ей хотелось видеть своим собственным евреем.

В кухне перестали, наконец, шептаться.

— Сколько можно тянуть? — сказала Кэрол и встала, якобы чтобы размяться после долгого сидения на полу. Заглянуть в кухню она не посмела, а только сделала один шаг к кухонной двери и громко позвала:

— Помогите нам, вы двое! Она застряла.

— Сдаюсь, — сказала Фокси. — Кто же я? Никогда не слыхала о таком персонаже.

— Слыхали, слыхали, — заверил ее Пайт. Он желал ей успеха и был смущен ее неудачей.

— Наверное, я — жалкая статистка. Никогда не запоминаю их имен.

— Нет, в данный момент вы — звезда, — сказал Пайт.

— В данный момент?

— Вы только изображаете недогадливость, — сказала ей Кэрол. — Вы с нами флиртуете.

— Пораскиньте мозгами, — посоветовал Пайт. — Перед вами весь мир.

— Продолжайте задавать вопросы, — разрешил Бен.

Все превратились не то в суфлеров, не то в рассерженных родителей, шикающих на упрямого ребенка, портящего рождественскую постановку. В суровых глазах Джорджины читалось удовлетворение.

— Спросите Фрэнка, в какой пьесе Шекспира он вас видит? Сейчас я его разбужу. — Марсия переместилась поближе к распластанному Фрэнку, утонула в углу мягкого дивана и по-свойски стала шептать ему на ухо, пока он не разлепил веки и не уставился перед собой непонимающим взглядом. Фокси показалось, что он еще видит сон и смотрит сквозь нее.

— Помогите, Фрэнк! — взмолилась она. — Из какой я шекспировской пьесы?

— «Троил», — пробормотал он и снова захлопнул веки.

— Не читала…

— А по-моему, вы из сонетов, — сказала Марсия.

— Все вы слишком умные, — сказала Фокси. — Я окончательно растерялась. Подумала было про принцессу Маргарет, а вы… — Их смех стал оскорбительным. — Ненавижу вас! Хочу домой. Сдаюсь.

— Не сдавайтесь, — попросил ее Пайт. — Чувствую, вы знаете ответ. Просто вы перестарались.

— Противоположность принцессе? — задал Бен наводящий вопрос.

— Побирушка. Цветочница. Элиза Дулиттл. Но я думала, что вымышленного персонажа быть не может.

— Не может, — успокоила ее Джорджина. — Вы не Элиза. Противоположность деве?

— Пусть Фокси сдастся, если ей так хочется, — предложила Анджела.

— Она подошла слишком близко, чтобы сдаться, — возразила Кэрол.

Айрин Солц вернулась в гостиную, приглаживая волосы. Ее черные брови разлетались, как крылья.

— Эдди просил тебе передать, что он поехал домой, — обратилась она к Кэрол. — У него завтра рейс. Он вышел через кухонную дверь.

— Так я и знала, — сказал Кэрол, просияв, и снова превратилась в растущий из пола прямой стебель. — Попробуйте еще раз, — попросила она Фокси.

Фокси спросила со вздохом обреченной:

— Какой я цветок?

Теперь все старались ей помочь, поэтому ответы были пространными.

— Тигровая лилия, пересаженная из деревенского палисадника на городскую улицу, — сказала Кэрол.

— Ну и возня! — фыркнула Джорджина. — Я представляю себе что-то нехитрое, но с претензией. Мак!

— Хо Ши Мин тоже был маком, — возразил Пайт.

— Правильно. Тут возможна близость, — ответила Джорджина. Ее глаза чуть навыкате смотрели на него возмущенно, искусственный загар и ранняя седина завершали портрет обиженной женщины среднего возраста, в которую она скоро превратится. Фокси помнила молчание Джорджины на ужине со свечами у Геринов — загадочное, довольное молчание, в котором в тот тягостный вечер Фокси чудилась та же химическая природа, что в ее беременности. С тех пор Джорджина резко постарела.