— Потому что это трудно себе представить, — сказал Гарольд, раздумывая, стоит ли ему улыбнуться, или это будет слишком. Они подошли к самому краю. Он посмотрел на Джанет, лениво покуривающую в кресле Эпплби. На ней была искрящаяся шелковая блузка, юбка задралась, выставив напоказ края чулок вместе с застежками и такие знакомые голые ляжки. Как легко, как правильно было бы увести ее сейчас наверх! Пусть другие двое убирают рюмки и тоже ложатся в постель.
— Проголодались! — предположил Фрэнк. — Прокисли в супружестве! Как только у них защиплет в носу, они уже воображают, что это шампанское. Нам нравится отдыхать вместе, и мы не должны этого стыдиться.. — Он откашлялся и завершил реплику неизбежной цитатой: — «И черни смрадной и непостоянной я льстить не в силах».
Всем стало не по себе. Марсия наблюдала за Фрэнком потемневшими глазами, похожими на черные дыры, не выпускающие наружу свет. Она была углублением в почве, готовым принять этого неторопливого мужчину с нежными руками, и все больше пропитывалась исходящим от него шекспировским достоинством и красочностью. «Как только у них защиплет в носу, они уже воображают, что это шампанское…» Он оттащил их всех от края пропасти. Литтл-Смиты уехали в половине второго. Огни городка, оголившегося к ноябрю, казалось, тоже судачили про них. Из окна их спальни низина, залитая лунным светом, выглядела безжизненной лунной поверхностью, а полная Луна — Землей, перебравшейся в небеса. Они занялись покаянной любовью. В нескольких милях от них, на другом конце лишившегося листвы городка, другая нагая пара была их зеркальным отражением.
С полной исповедью пришлось ждать до зимы. Снег в тот год выпал в Нью-Гемпшире раньше обычного. В рождественские каникулы Хейнема, Эпплби, Торны, Галлахеры и Литтл-Смиты поехали со старшими детьми на север, кататься на лыжах. Туристическая база была украшена летними фотографиями: каноэ, метание колец, крыльцо, увешанное сохнущими купальниками. Теперь на ступеньках того же крыльца скрипел снег, гостей встречало объявление, запрещающее входить в обеденный зал в лыжных ботинках, ужин состоял из горохового супа, запеченной ветчины и яблочного пирога. После ужина дети носились по длинному коридору второго этажа, между спальнями для девочек и для мальчиков, а их родители грелись у камина, отдыхая после непривычных усилий и поспешно восполняя при помощи виски сгоревшие на свежем воздухе калории. Джорджина методично перелистывала страницы журнала, Фредди шептался на диване с Джанет, у которой был недовольный вид. Фрэнк играл с сыном и Джонатаном Литтл-Смитом в «сосредоточься» и проигрывал, потому что его отвлекало неприятное ощущение в желудке, вызванное соусом ко второму блюду. Гарольд встряхивал кубики льда, готовя коктейль для Анджелы, которая, покатавшись по крутым склонам, вся светилась и выглядела, как ангел, спустившийся с небес; ей можно было дать сейчас двадцать два года, а не ее тридцать четыре. Марсия слушала Мэтта Галлахера, втолковывавшего, какой вердикт вынесет Ватикан по вопросу об искусственном ограничении рождаемости после переноса Всемирного Собора.
— Вердикт будет отрицательный. Они не разрешат нам заниматься сексом, зато могут подбросить мяса по пятницам.
Марсия понимающе покивала (заведя любовника, она приобрела углубленное понимание всего сущего, включая Мэтта Галлахера, заглядывающего своей высокомерной церкви в рот) и покосилась на Терри. Та сидела на полу, скрестив ноги в черных растянутых штанах, и наигрывала на лютне — роскошном восьмиструнном инструменте в форме тыквы, издающем низкие, волнующие звуки. Мэтт подарил ей его на Рождество как предмет, повышающий социальный статус семьи, вроде «мерседеса», а возможно, и с некой символической целью, ибо инструмент походил на атрибут ритуала, как и их брак. Пайт прилег на ковер рядом с Терри и рассматривал ее промежность, где не хватало одного стежка на шве. Потом, уловив ревность Джорджины, он опрокинулся на спину и поболтал в воздухе ногами, размышляя, как занимаются любовью католики, и вспоминая свою давнюю любовь к Терри, вспыхнувшую еще в начале их с Мэттом партнерства, но так ни к чему и не приведшую. Уитни и Марта Торны, Рут Хейнема, Томми Галлахер, хрупкий, словно сошедший с портрета Гейнсборо, и Джулия Смит с черными косичками смотрели по телевизору фильм о Второй мировой войне с Брайаном Донлеви в главной роли. Телеканал принимался плохо. Игра «сосредоточься» прервалась: Фрэнку понадобилось еще бурбона, чтобы унять боль в желудке. Детей отвели по двое-трое спать — кого наверх, кого в коттеджи с газовым отоплением под белыми, как обглоданные кости, березами. Отчуждение помешало собравшимся у камина доиграть партию в бридж. Джорджина Торн, аккуратная женщина с коротко подстриженными седеющими волосами и мальчишеским профилем модели Донателло, долистала журнал «Дом и сад» и побрела следом за детьми в коттедж, спать. Фредди послал ей самодовольный воздушный поцелуй. Шагая в одиночку по заснеженной тропинке, она сердито вспоминала Пайта с его заигрыванием и акробатикой, понимая, что это входит в условия игры и что она получает то, чего хочет. Она ускорила шаг, выдыхая густой пар. Со стороны невидимого в темноте озер раздавался хруст льда, тянуло ходом. Над головой звенели голые березовые ветви. Гарольд и Марсия попытались организовать игры в слова, но остальные слишком утомились на лыжах, чтобы играть даже сидя. Телевизор, ни у кого не вызывавший интереса, развлекал сам себя одиннадцатичасовым выпуском новостей про военную операцию ООН в конголезской провинции Катанга; в конце концов его сердито выключили. Пайт умолял Терри Галахер устроить им концерт. Она, сдавшись и не очень умело поставив белые пальцы на лады, исполнила единственную мелодию, которую успела разучить, — «Зеленые рукава». Слушатели пытались ей подпевать, но, как выяснилось, позабыли слова. Она сидела, наклонив голову, длинные черные волосы свесились на одну сторону. Стоило ей закончить, как Мэтт по-военному отрывисто кивнул, и Галлахеры направились в свой домик. В приоткрытую дверь ворвался рев снегоочистителя. В пыльном углу почти под самым потолком кукушка прокуковала одиннадцать раз. Анджела уже стояла, сияя багровыми щеками. Пайт побежал за ней вверх по лестнице, как ретивый пес, обожающий прогулки. В гостиной остались только Эпплсмиты и Фредди Торн.
Пожилая пара, изображающая юнцов, управлявшая спортивной базой, домыла гору посуды и алчно повыключала весь свет, кроме одной-единственной лампы, и разбросала дрова в камине, чтобы быстрей потух огонь. В их добродушных улыбках, обращенных к гостям, читалось осуждение.
— Спокойной ночи.
— Bonne nuif.
Однако еще на протяжении часа, сидя в полутьме и ежась от холода, Фредди отказывался расставаться с ощущением красоты и добра, которое рождалось просто оттого, что пары собрались вместе.
— Все вы — такие красивые женщины! Чего ты смеешься, Марсия? Господи, всякий раз, когда я пытаюсь говорить людям приятное в лицо, они смеются. Люди ненавидят любовь. Они считают ее угрозой, все равно что гниющие зубы: больно и плохо пахнет. Я — единственный живой человек, для которого любовь не угроза, недаром я смело лечу зубы. Я всех вас люблю: мужчин, женщин, закомплексованных детей, хромых собак, чесоточных кошек, даже тараканов. Люди — это единственное, что осталось после того, как Бог умыл руки. Я, конечно, имею в виду секс. Траханье! Гип-гип, ура! Фрэнк, ты веришь в разницу между трагедией и комедией? Ответь мне, не молчи. Это серьезный вопрос.
И Фрэнк ответил, оставаясь в скорченной позе, чтобы снова не заболел желудок:
— Верю, подобно Шекспиру, как в формальное разграничение, но не превращаю в абсолют.
— Великолепно! Именно к этому и должен прийти средний разумный человек. И именно в этом разница между тобой и мной. Я тоже верю, что есть трагическое и комическое, но беда в том, что все, начиная от желтых звезд в небе и кончая очаровательными сапрофитами у тебя во рту, трагично. Погляди хоть на камин, который эти жадюги погасили, чтобы сэкономить лишний цент. Трагедия! Прислушайся к ветру: трагедия в квадрате! Так что же не трагедия? В западном мире осталось всего два комических явления: христианская церковь и голые женщины. Ленин не у нас, так что это все, чем мы располагаем. Все остальные нам твердят, что мы мертвы. А ты подумай о двух болтающихся сиськах. Уже смешно? Или вспомнить бедняжку Мэрилин Монро: ей удавались только комедии.
