Пайт узнавал знакомых. Эпплби, Литтл-Смиты и Торны нашли навес в виде раскидистой широколистной катальпы рядом с библиотекой. Мужчины смеялись: Фредди принес пива. В толпе обнаружилась и Анджела Она привезла детей. Плакала не Нэнси, а Рут: ее огорчило, что Иисус пожелал разрушить Свою церковь, при входе в которую она всегда выти рала ноги, робея перед святостью, где послушно пела вместе с детьми, не принадлежащими к числу ее друзей, хвалу Ему, чтобы порадовать отца. Пайт виновато прижал ее широкое лицо к своей груди, но его куртка была мокрой и холодной, и Рут поспешно отстранилась.
— Им тяжело это видеть, — сказала Анджела. — Мы поедем домой. — Нэнси стала канючить: «Давай останемся!», но Анджела сказала ей: — Пожар почти потушен, само интересное кончилось.
Так оно и было: языки огня удалось загнать в углы обугленного каркаса.
Нэнси указала пальцем в небо.
— Цыпленок!
Петушок, сверкающий так, словно ему не было дела ни до пожара, ни до дождя, застыл на тонком шпиле. Казалось, он не устоит посреди катастрофы такого масштаба и рухнет в огонь. Потом одна из струй, вознесшись в небо, сбила подбирающееся к нему пламя. Шпиль содрогнулся от напора воды, но не обрушился. Горожане защелками вспышками фотоаппаратов, как небесными молниями; не хватало только нового удара грома. При этой сумасшедшей иллюминации Пайт проводил взглядом свою жену. Одни раз она оглянулась, потом зашагала дальше, уводя невинных дочерей.
Безутешный растрепанный Педрик узнал Пайта в толпе, хотя тот уже несколько месяцев не посещал службу.
— Вы знаете мирские законы! — заголосил он. — Сколько в долларах и центах будет стоить восстановление погубленного храма?
— Если устоят стены, то тысяч двести-триста, — ответил Пайт. — А если строить заново, то где-то полмиллиона, не меньше. Стоимость строительства возрастает примерно на восемь процентов в год. — Видя, что его цифирь способна окончательно расплющить и без того раздавленного пастора, он сочувственно добавил: — Какая трагедия! Прежнюю резьбу по дереву ни за что не воспроизвести.
Педрик выпрямился, сверкнул глазами и сделал Пайту выговор:
— Христианство не оценишь в долларах и центах. Эта церковь — не только старое здание, она — люди, друг мой, люди! Человеческие существа!
Для убедительности Педрик пригрозил ему костлявым пальцем. Пайт увидел, что и он знает о его изгнании из дому, о том, что его пора вернуть в строй.
— Вообще-то даже если каркас устоит, — ответил Пайт мстительно, — он будет таким шатким, что его все равно придется снести.
Словно в подтверждение его слов одну стену лизнуло огромным языком пламени. Шланги поливали водой другую стену, а тем временем запылал клен, рискнувший вырасти в опасной близости от церкви. Зрителей закидало горящими веточками. Толпа подалась вперед, желая досмотреть до конца буйство огненной стихии. Пайт оказался нос к носу с Кэрол Константин. Она пригласила его к себе под зонт, в компанию своих дочерей Лоры и Патриции. Ее огорчение растрогало Пайта.
— Какой ужас! — сказала она. — Я так любила эту церковь!
— Никогда не видел тебя в этой церкви.
— Конечно, ведь я пресвитерианка. Но я по двадцать раз на дню ею любовалась из нашего двора. Я бы была очень религиозной, если бы не Эдди, который ни во что не верит.
— Где сейчас Эдди?
— В небесах. Возвращаясь, он рассказывает мне о пуэрториканских красотках. Я с радостью его выпроваживаю. Только не пойму, зачем я все это тебе рассказываю…
— Потому что тебе грустно смотреть, как горит церковь. Стены устояли. Колонны выдержали фронтон, крыша не провалилась под куполом, но святая святых — внутренность (храма превратилась в месиво из черных бревен, осыпавшейся штукатурки и обугленных скамеек. Пожарные из соседних городков сматывали шланги, Базз Каппиотис мысленно составлял отчет, толпа постепенно расходилась. Кэрол пригласила Пайта на чашку чая. Чай перешел в ужин — она кормила детей спагетти. Он снял промокшую одежду и надел свитер и штаны Эдди, для него узковатые. После того, как дети отправились спать, оказалось, что он может здесь переночевать. Никогда еще ему не доводилось спать с такой костлявой и одновременно податливой женщиной. После трудов с Фокси он был рад разнообразию: эта женщина быстро кончала, издавая радостные крики, подкладывала себе под зад подушку, свешивала голову с кровати, касаясь волосами пола и выгибая дугой горло, крепко обхватывала ногами его торс, словно он был трапецией, по которой она выбиралась из бездны жизни. В ее спальне, как во многих комнатах в Тарбоксе той ночью, пахло мокрой гарью и горьким дымом. В промежутках между приступами похоти она болтала: рассказывала про свою жизнь с Эдди, его извращенность и свое несчастье, свою надежду на Господа и на бессмертие, о том, как хорошо они с Эдди жили раньше, до переезда в Тарбокс. Пайт спросил про историю с Солцами, не скучает ли она по ним. Кэрол не сразу вспомнила, о чем речь, потом сказала:
— Мало ли, что там болтают сплетники! Если честно, она была забавной, а он — зануда.
«Пансион „Ларри и Линда“
Шарлотт Амали, Сент-Томас, Виргинские Острова 15 мая
Дорогой Пайт!
Написала твое имя — и сразу размякла. Что я делаю здесь, вдали от мужа, от любовника, от отца? Со мной один Тоби — его, бедняжку, обожгла на солнце дурочка-мать: привыкла к хилому тарбокскому солнышку и сразу обварилась с ним на пару на тропическом солнце — белом пятнышке прямо над головой размером с горошину. Он всю ночь проплакал — было больно переворачиваться. Пансион, который рекламируют как „традиционное сонное местечко в типичной островной традиции — солнце и ром“ (передо мной их листовка, такую же дал мне турагент в Вашингтоне), находится по соседству с шумным ночным клубом и с улочкой, по которой стекают нечистоты и где круглосуточно орут чернокожие подростки. Так что ночью я бешусь, а днем клюю носом.
В горничной с сандалиями на босу ногу и вихляющим задом — она как раз вошла — невозможно распознать англичанку. На Тоби она посмотрела так, словно перед ней взрослый голый мужчина. Видимо, туристы редко привозят с собой малышей. Наверное, здесь считается, что детей нам приносят в корзинах, припудренных, голубоглазых, сразу готовых отдавать приказания.
Снова тишина. Горничная послушалась меня, переложила ребенка, застелила постели, подняла пыль и ушла, а Тоби опять заснул. Беда в том, что его мама тоже хочет спать. Снаружи солнце палит нещадно, а здесь оно просто чертит по зеленому полу, как желтый карандаш. Кажется, мне здесь понравится, вот только пройдет боль… По пути из аэропорта я жалела, что со мной нет тебя инее кем обсудить здешние хибары из ржавых железных листов, расплющенных банок из-под оливкового масла и прибитых к берегу деревяшек. Все это опирается на стволы цветущих бугенвиллий, а воздух нежный, как поцелуй после страстной любви — прости, любимый, я засыпаю…
После бодрящего сна молодая светловолосая женщина, которая скоро получит развод, вскочила и оделась, стараясь не задеть ожоги на руках, на бедрах и — там особенно! — на животе, перепеленала отпрыска и выбежала в оглушительный шум тропического города в героической попытке закупить провизию. Торговых центров, как в Тарбоксе или Лейстауне, здесь нет, зато можно скупать на вес фотоаппараты и швейцарские часы. Выше, на холмах, стоят роскошные отели, в рестораны которых не сунешься из-за дороговизны и шика, а заведения попроще — это либо местные закусочные с измазанными соусом „чили“ табуретками, либо ночные клубы для геев, закрытые до шести вечера. Все белые мужчины, которых сюда заносит в этом сезоне, — гомосексуалисты. Их голоса ни с чем не спутаешь, они звучат повсюду. Наконец, я нашла рядом с открытым рынком приличный кафетерий, отвечающий требованиям санитарии, которые я предъявляю (прямо как старая дева какая-нибудь!): там я купила молоко для Тоби во внушающей доверие упаковке. От Ларри и Линды мало толку. Они сбежали сюда из Нью-Йорка, отчаявшись стать актерами; у меня подозрение, что она его спасла, иначе он стал бы гомосексуалистом. Он постоянно поворачивается ко мне в профиль, а она, наверное, считает, что лучше смотрится анфас, потому что все время на меня наступает, качая огромными коричневыми грудями, страшными, как приближающиеся в темноте фары. Я с удивлением узнала, что она на пять лет моложе меня понятно, что ей сначала было нелегко обращаться ко мне запанибрата. Они все время вспоминают Нью-Йорк и тамошние ужасы настоящая любовь-ненависть, как выразился бы незабвенный Фредди Торн. Все время извиняются, что не могут толком мне помочь, хотя ужины у Линды приличные — легкие, с французским уклоном. Они кормят меня завтраком и ужином, в остальное время мне предлагается перебиваться самостоятельно. Обходится мне все это в 18 долларов в сутки.
Но все мои мысли и тревоги — о тебе. Как здорово у нас получилось: я „девочка по вызову“, ты — скрывающийся гангстер. Я тебя не очень огорчила? В последнее утро мне показалось, что ты рад моему отъезду, поэтому я всю дорогу рыдала, а потом позволила Кену накормить меня обедом на факультете и даже там всплакнула, не постеснявшись едоков за другими столиками. Наверное, он решил, что я плачу из-за него — отчасти так оно и было; он даже боролся с джентльменским побуждением все забыть и снова меня принять. Мое отсутствие очень его облагородило — уверена, студентки от него без ума. Он купил новый весенний костюм и испугался, поняв, что я это заметила, как будто это значило, что я начну с ним кокетничать или могу вообразить, что он сам кого-нибудь соблазнял, когда у меня был ты; на самом деле мне не сиделось на месте, потому что мы оставили Тоби у Кена в лаборатории, на попечении его сотрудников, и я боялась, что поднимусь туда на лифте и найду его брошенным и плачущим. Ужас! Невероятно! Кен был очень трогательным с ребенком и взвесил его с точностью до миллиграмма.
Прошло несколько дней. Мое письмо свернуло куда-то не туда: болтливое, с потугами на веселье, легковесное. Перечитала — и стало совестно: как несправедливо я обошлась с чудесной грудью Линды! Они с Ларри очень милая, уязвимая, какая-то нереальная пара; ко мне они относятся по-родственному, друг к другу — нежно и трепетно, с преувеличенной чувственностью. Главное их свойство — лень. У меня подозрение, что наше поколение — последнее, у которого есть какие-то амбиции. Эта парочка как будто уверена, что им никогда не придется голодать, что жизнь существует только для того, чтобы ей наслаждаться, — какая варварская мысль! С другой стороны, это так освежает после наших ужасных тарбокских друзей, способных говорить только о себе, общаться с людьми, которым интересны искусство, театр (они помпезно именуют это „сценой“), даже международная обстановка! А я и забыла, что это значит! Линдона Джонсона они обзывают деревенщиной, но при нем им комфортнее, чем при Кеннеди, потому что тот слишком уж походил на всех нас, полуобразованных лапочек периода сразу после „холодной войны“, и мог бы погубить Землю из-за своего извращенного вкуса. Подобно Линкольну, он стремился к мученичеству, хотел оставить о себе память. Ради чего стал мучеником Кеннеди? Ради Марины Освальд, не желавшей спать с мужем? Прости, я, кажется, использую письмо тебе, чтобы продолжить спор с Ларри. Просто мне грустно слышать, что человек, подобный нам, то есть Кеннеди, не годится для того, чтобы нами управлять, а это значит, что мы за себя не отвечаем и нам нужны императоры, полубоги, огромные роботы и прочая ерунда. Сидя со мной в „Орущем коте“ так называется заведение неподалеку, — Ларри утверждал, что его сексуальная амбивалентность (он называет это „AC-DC“) уже в стадии излечения, однако я, невзирая на то, что он великолепно танцует, отказалась принимать участие в исцелении. Он принял отказ без обиды, словно предложение было несерьезным.
Кстати, о тебе. Кто ты такой? Слабак? Тема твоей „слабости“ часто всплывала в разговорах наших общих друзей, когда мы все жили в заколдованном круге. Наверное, они хотели сказать, что твои силы не находят достойного применения. Твои достоинства старомодны. Могу представить тебя сквайером (а в слугах у тебя — к примеру, этого бедного фанатика Мэтта) — примерным рыжеволосым помещиком, хозяйственным и патриотичным, живущим на доход от земли, тайно ремонтирующим ржавые доспехи предков, наносящим визиты в соседние замки, осуществляющим самые невероятные замыслы, мечтающим о невозможном. Задолго до того, как я тебя как следует узнала, Би Герин назвала тебя старомодным. Если бы я ушла от Кена к тебе, это было бы в некотором смысле шагом назад. По сравнению с Кеном ты примитивен. Будущее либо за ним, либо за хаосом. Но теперь моя жизнь принадлежит мне самой, и мне не хочется быть дальновидной. При своих незавидных умственных способностях (в этом смысле я подстать Фредди Торну, и он это знает) я мало на что гожусь, но знаю, по крайней мере, что могу быть твоей женщиной. Не очень-то великие, зато понятные амбиции. Даже если мы никогда больше не встретимся, я рада, что хоть на что-то сгодилась. Спасибо тебе.
Вопрос в том, надо ли мне (или следующей после меня женщине, и так далее) склонять тебя к браку. Насколько великодушнее было бы позволить тебя скитаться и страдать — уж больно мало скитальцев осталось на свете! Большинство теперешних женщин — домоседки и скряги. Ты женился на Анджеле, потому что инстинкт подсказал тебе, что она тебя не закабалит. Не то, что я. Я отдамся тебе телом, но подчиню твою личность. Однако искра моего подсознания, любящая гонки, хочет вместо этого предоставить тебе свободу свободу насиловать, бежать, растрачивать себя, раз искусство строительства теперь полностью узурпировано счетоводами. С тех пор, как ты стал приезжать ко мне в своем пыльном пикапе и через час поспешно сматываться, я почувствовала и полюбила в тебе гений одиночества, способность видеть самого себя отдельно от мира. У тебя возникает желание стать мужем всего мира, и разве вправе я превращать тебя в свою собственность?
Тоби плачет, здесь Линда. Едем на пикник в залив Мейджен.
Ночь. Оркестр на улице играет так зажигательно, что мне хочется туда. Читая то, что я написала сегодня днем, постарайся понять, что вся эта мешанина — попытка ухватить истину. С Кеном мне всегда было страшно, что на меня дохнет холодом нашей с ним жизни.
Тебе бы понравилось место, где мы сегодня побывали. Коралловый песок не то что кварцевый: он белый, пористый, он дышит, в нем остаются глубокие отчетливые следы. Оказывается, у меня огромные плоские ступни. Ракушки крохотные и бесконечно разнообразные, как детские ноготки, которыми так восхищалась Кэрол. Помнишь тот вечер? Как я ревновала Анджелу! Единственная тень в Мейджен-Бей — от невысоких кустов. У меня появляется загар. Линда уговорила меня надеть бикини. Мы накрыли корзину Тоби противомоскитной сеткой, и он превращается под ней в карамельку. Я научилась ездить по левой стороне дороги и изучаю всякие юридические тонкости. От юристов можно свихнуться. Ты бы не выдержал и часа. Женятся здесь в полдень, под шампанское, а разводятся в темноте, под стрекот цикад, в потайных местах, при помощи сомнительных стряпчих. Зато в конце главной улицы, где кончаются ряды с часами, стоит старая квадратная лютеранская церковь с запахом кедра и надписями по-датски. Я ходила туда в воскресенье. Паства — полные негритянки, распевающие радостные гимны Проповедь читал высокий белый молодой человек — я ничего не поняла, но все равно понравилось. Негры здесь чудесные, приятнее вашингтонских, которых я боялась в детстве, не такие суровые и не стыдящиеся себя. Мне нравятся даже гомики — по крайней мере, у них отдельное поселение, и они не пристают к женщинам. В гавани потрясающие яхты. Линда раздобыла детскую коляску, и я прогуливаюсь с Тоби по набережной — полмили туда, полмили обратно. Отец рассказывал мне про яхты, и я, оказывается, все еще способна отличить кеч от ялика. Я восхищаюсь деревянной резьбой на старых рыбацких баркасах с первобытных островов. Ни грамма металла — и ничего, не разваливаются. Облачка маленькие и прозрачные, словно не предусмотренные Природой. Когда в дождик светит солнце, здесь говорят: „Дьявол бьет свою жену“.
Как ты поживаешь? Где ты? Если вернулся к Анджеле, можешь показать ей мое письмо. Вспоминай меня хорошо, без страха. Наши судьбы не обязательно должны совпадать. Буду писать еще, но не часто. Даже здесь есть, чем заняться. Линда поручила мне кое-какие утренние обязанности по пансиону за скидку в оплате и откровенничает со мной о своей личной жизни.
Твоя Фокси.
P.S. Ларри говорит, что человек — самое сексуальное животное, притом единственное, предвидящее смерть. Теперь буду задавать всем загадку.
P.P.S. Теперь я танцую в „Орущем коте“ с неграми — оцени смелость уроженки Юга! Последним чернокожим человеком, прикасавшимся ко мне до этого, была медсестра в стоматологическом кабинете. Очень приятные люди, невинно воображающие, что мне хочется с ними переспать. Как это печально — жить с ощущением, что твое тело имеет ценность! После нескольких недель воздержания я вспоминаю любовь как погружение в печаль — настолько глубокую, что людям приходится образовывать пары, потому что по одному им не выжить…
P.P.P.S. Никак не закончу письмо! Дурной знак?»
