– Я бы согласился с этим, – сказал Харви Уоррендер, – если вы согласитесь на второе условие.

Делегаты в зале начинали терять терпение. Из-за закрытой двери слышен был топот, нетерпеливые выкрики.

– Так скажите мне ваше второе условие, – произнес Хоуден.

– Пока мы будем находиться у власти, – медленно произнес Харви, – произойдет много перемен. Возьмем телевидение. Страна растет, и появится больше станций. Мы уже говорили, что мы создадим Совет управителей вещания. Можем посадить туда наших людей и несколько человек, согласных с нами. – И он умолк.

– Продолжайте, – сказал Хоуден.

– Я хочу лицензию на ТВ в… – Он назвал город – самый процветающий в стране промышленный центр. – На имя моего племянника.

Джеймс Хоуден тихонько свистнул. Такое решение приведет к широкой раздаче должностей. Лицензия на ТВ – это лакомый кусочек. А в очереди уже стояло немало охотников получить такой куш – в том числе люди с большими деньгами.

– Это же стоит два миллиона долларов, – сказал Хоуден.

– Я знаю. – Харви Уоррендер, казалось, слегка волновался. – Но я думаю о старости. Профессорам колледжа не платят больших денег, а я, занимаясь политикой, не сумел ничего сэкономить.

– Если это откроется…

– Никак не смогут, – сказал Харви. – Уж я об этом позабочусь. Мое имя нигде не появится. Подозревать можно что угодно, но получить доказательства они не сумеют.

Хоуден с сомнением покачал головой. Снаружи донесся новый взрыв шума – теперь уже мяукали, и кто-то иронически запел.

– Я дам вам обещание, Джим, – сказал Харви Уоррендер. – Если я стану тонуть – из-за этого или из-за чего другого, всю вину я возьму на себя, и вы тут будете ни при чем. Но если вы выгоните меня или не поддержите по достойному делу, я утащу с собой и вас.

– Но вы же не сможете доказать…

– Я хочу, чтобы это было написано, – сказал Харви. И жестом указал на зал: – Прежде чем мы войдем туда. Иначе пусть все решает голосование.

А результаты голосования будут очень близки. Оба знали это. Джеймс Хоуден увидел, как кубок, который он так хотел получить, выскальзывает из его рук.

– Хорошо, – сказал он. – Дайте мне что-нибудь, на чем написать.

Харви вручил ему программу съезда, и Хоуден написал на обороте – написал слова, которые окончательно уничтожат его, если их когда-либо увидят.

– Не волнуйтесь, – сказал Харви, кладя программу в карман. – Она будет в надежном месте. А когда мы оба уйдем из политики, я верну ее вам.

И они оба направились в зал: Харви Уоррендер – чтобы произнести речь, в которой он отказывался от руководства партией (кстати, одну из лучших речей, какую он произнес в своей жизни как политик), а Джеймс Хоуден – чтобы быть избранным и под приветственные крики пронесенным сквозь зал…

Уговор этот обе стороны сохраняли, несмотря на то что с течением лет престиж Джеймса Хоудена рос, а Харви Уоррендера, напротив, неуклонно падал. Теперь трудно было даже вспомнить, что Уоррендер считался когда-то серьезным претендентом на руководство партией, и, уж конечно, теперь он не стоял в ряду наследников престола. Но такие вещи часто случаются в политике: стоит человеку выйти из состязания за власть, как его рейтинг неизменно понижается, по мере того как идет время.

Машина Хоудена выехала с территории Дома Правительства и направилась на запад, к резиденции премьер-министра на Суссекс-драйв, 24.

– Мне иной раз кажется, – сказала Маргарет как бы про себя, – что Харви Уоррендер немного сумасшедший.

«В том-то и беда, – подумал Хоуден. – Харви действительно немного сумасшедший». Потому-то и нельзя быть уверенным в том, что он не вытащит на свет это наспех написанное соглашение девятилетней давности, даже если тем самым уничтожит себя.

Хоуден не знал, как относится теперь Харви к этой давней сделке. Насколько ему было известно, Харви Уоррендер всегда был честен в политике – до этого случая. А с тех пор племянник Харви получил лицензию на ТВ и, если верить слухам, нажил на этом состояние. Как, по всей вероятности, и Харви: его уровень жизни теперь стал много выше того, что мог позволить себе министр, – правда, по счастью, он не был болтлив и не требовал внезапных перемен.

В ту пору, когда племянник Харви получил лицензию на ТВ, было много критики и домыслов. Но ничто никогда не было доказано, и правительство Хоудена, только что выбранное палатой общин подавляющим большинством голосов, раздавило этих критиков, а со временем – Хоуден с самого начала знал, что так оно и будет, – люди устали от этой темы, и она исчезла с экранов телевизоров и из газет.

Но помнил ли об этом Харви? И не страдал ли немного от нечистой совести? И не пытался ли, возможно, каким-то извращенным, кружным путем, повиниться?

В последнее время что-то странное творилось с Харви: у него появилось почти назойливое желание делать все «по-правильному» и придерживаться закона, даже в мелочах. Последнее время на заседаниях кабинета министров то и дело возникали споры: Харви возражал против той или иной предлагаемой меры, потому что это выглядело политически целесообразным. Харви утверждал, что каждое положение закона, даже напечатанное петитом, должно скрупулезно соблюдаться. Когда такое происходило, Джеймс Хоуден не особенно задумывался над случившимся, считая это вспышкой эксцентричности. Но теперь, вспомнив, как подвыпивший Харви настаивал сегодня вечером на том, что закон об иммиграции должен соблюдаться в точности и буквально, он задумался.

– Джейми, дорогой, – произнесла Маргарет, – у Харви Уоррендера нет ничего такого, что он мог бы использовать против тебя?

– Конечно, нет! – И добавил, подумав, не слишком ли категорично он это произнес: – Я просто не хочу принимать поспешное решение. Посмотрим, какая реакция будет завтра. Ведь в конце-то концов речь идет о нашем народе.

Он почувствовал на себе взгляд Маргарет и подумал, не поняла ли она, что он ей солгал.

Они вошли через главный вход под навесом в большой каменный особняк, который был официальной резиденцией премьер-министра на время его пребывания у власти. В холле их встретил Ярроу, дворецкий, и взял пальто.

– Американский посол пытался связаться с вами, сэр, – объявил он. – Из посольства звонили уже дважды и говорили, что дело не терпит отлагательства.

Джеймс Хоуден кивнул. По всей вероятности, в Вашингтоне тоже узнали об утечке в прессе. Если так, то это намного облегчит задачу Артуру Лексингтону.

– Минут через пять, – велел он дворецкому, – сообщите на коммутатор, что я дома.

– Кофе мы будем пить в гостиной, мистер Ярроу, – сказала Маргарет. – И подайте, пожалуйста, сандвичи мистеру Хоудену, а то он не сумел добраться там до буфета. – И она прошла в туалетную комнату главного вестибюля, чтобы привести в порядок прическу.

А Джеймс Хоуден прошел по нескольким коридорам в третий зал с большими французскими окнами, выходящими на реку и холмы Гатино за ней. Это зрелище всегда завораживало его, даже ночью, когда он ориентировался лишь по далеким огонькам: он представлял себе широкую, вспененную ветром реку Оттаву – ту самую, по которой три с половиной столетия назад плыл искатель приключений Этьен Брюль[5], потом – Шамплейн[6], а позднее миссионеры и торговцы прокладывали легендарную дорогу на запад – к Великим озерам и богатому мехами Северу. А за рекой лежала земля Квебек, славящаяся своими историческими местами и мифами, свидетельница многих перемен – многого из того, что когда-то закончится.

В Оттаве, всегда считал Джеймс Хоуден, трудно не почувствовать историю. Особенно теперь, когда город – некогда прелестный, а потом испорченный бизнесом – быстро становился снова зеленым: благодаря Национальной комиссии по благоустройству столицы в нем сажали деревья и прокладывали аллеи с подстриженными газонами в парках. Правда, правительственные здания были, как правило, безликими, неся на себе печать того, что критик называл «вялой рукой бюрократического искусства». Тем не менее в них чувствовалась природная неотшлифованность, а со временем, когда восстановится естественная красота города, Оттава может стать столицей, равной Вашингтону, а возможно, даже и переплюнуть его.