Симону было за тридцать. Это был коренастый, широкий, загорелый крепыш с преждевременной лысиной во всю голову. От него всегда крепко пахло потом, рыбой и водой. Был он человеком великой душевной простоты и горячий чрезвычайно. Он легко со всеми соглашался и легко от всего отказывался, и часто он исполнялся великой решимостью, но очень скоро остывал и менял все. И голубые, детские глаза его сияли всегда простодушной лаской.
– Симон? – говорили о нем поселяне. – У-у, это не человек, а чистый камень!..
И все смеялись. И эта ласково-насмешливая кличка Камня, Кифа, так и осталась за ним. Иешуа любил его за доброе сердце, за прямоту и за его героические решения, которые к утру исчезали, как роса.
У Симона были жена, куча ребятишек и теща. Жил он небогато, несмотря на то что ему в трудах помогал живший вместе с ним вдовый брат Андрей. Андрей был с хитринкой и пожестче душой. Иешуа часто гостил у них.
– Ну, Рувим, Мойше, все!.. – скомандовал Симон. – Тащите гостю воды помыться, а другие беги к Зеведеевым, скажи, что пришел-де гость дорогой, рабби Иешуа, так чтобы приходили… Ну, живо!
Черноголовая, полуголая детвора с усердием взялась помогать гостю умыться, а двое, перескочив через низкий забор, засверкали пятками к братьям Зеведеевым, жившим у самого озера. У них была с Иониными одна артель и общие тони…
– Ну, а Сусанна как? Здорова? – спросил Иешуа, умываясь.
– Сусанна ничего, а вот теща что-то все хворает… – отвечал Симон. – Такая привязалась лихорадка, что прямо беда…
– Это нехорошо… – кончив умывание и лаская детские головки, проговорил Иешуа. – Что же, лежит?
– Лежит… Да что вы вязнете, пострелята?! – с притворной строгостью накинулся он на детей. – Ишь, привязались!..
– Что ты, Симон? – остановил его Иешуа. – Нисколько они не мешают… Ничего, ничего, – успокоил он ребят, – это он так только, пошуметь захотелось… Ничего… А ну, покажите-ка мне вашу бабушку…
И Иешуа неожиданно брызнул в лица ребят водой. Те захохотали, разбежались, но через минуту снова все облепили его. И он шагнул в убогую лачугу Симона. В углу, на куче лохмотьев, лежала больная, иссохшая, с острым носом и впалыми, потухшими глазками старуха. Крепкая, загорелая Сусанна, от платья которой шел густой запах рыбы, только что напоила ее каким-то отваром.
– Ты что это, бабушка, вздумала, а? – ласково сказал Иешуа, поздоровавшись и подходя к больной. Старуха улыбнулась всем своим беззубым ртом.
– Да на озере, должно, продуло… – слабым голосом сказала она. – А вот как увидала тебя, гость наш дорогой, так словно и полегчало сразу…
Иешуа потрогал еще влажной от умывания рукой ее горячий лоб.
– Ничего, не робей… – ласково сказал Иешуа. – Вставай потихоньку да и ползи на солнышко. Обдует ветерком с озера и легче станет. Если бы знал я о твоей болезни, я бы травки какой захватил. У ессеев много всяких травок таких узнал я. Старики их лечебник целый составили. Сэфэр Рэфуот называется… Ну-ка, вставай…
– Да для тебя я словно из могилы встану, золотой ты мой, серебряный… – говорила старуха, подымаясь. – И без травки всякой встану…
Во дворе послышались голоса ребят. Симон выглянул в широко раскрытую дверь, в которую рвалось солнце.
– А вот и Зеведеевы пришли… – сказал он. Через несколько минут за углом дома, в холодке, уже сидели все на циновках и ласково осведомлялись один у другого о здоровье, о благополучии ближних, о делах. Иаков и Иоханан были очень похожи один на другого и наружностью, и душой: стройные, курчавые, с черными, горячими глазами, которые то и дело темнели от гнева, они всегда бурно отзывались на всякую неправду, настолько бурно, что Иешуа в шутку прозвал их «сынами грома» и говорил, что если бы в их распоряжение Адонаи дал молнию, то свет Божий просуществовал бы не очень долго. Но оба были отходчивы и доступны добру. Разница между ними была только в том, что у Иакова лицо уже обложилось кудрявой черной бородкой и он потихоньку учился сдерживать себя, а на совсем молодом лице Иоханана едва пробивался нежный пушок, и он то и дело загорался самыми буйными огнями…
Около мужчин, у стены, приютилась больная старуха, а Сусанна уже жарила на очаге свежую рыбу, вкусный запах которой шел по всему двору. Белые чайки, сверкая на солнце, кружились иногда над их головами и снова уносились в озеро…
Иешуа застенчиво, обиняками говорил о том, что занимало его душу, что в те времена в Палестине волновало всех, чем, казалось, был напоен самый воздух страны: о том, что жить так больше нельзя, что исполнились все сроки, что должно случиться что-то такое, что разом изменит всю жизнь. Он говорил тихо, медленно, точно внимательно разглядывая каждую свою мысль…
– Люди запутались… – говорил он. – Садукеи заперлись в своем храме и думают, что беспрерывные жертвы их – это все. А почитайте-ка, что говорит об этом Господь через Исаию! «К чему мне множество жертв ваших? Я пресыщен всесожжениями овнов и туком волов и не угодна мне кровь быков, и агнцев, и козлов… Курение – мерзость предо мною, новомесячия ваши и Субботы нестерпимы мне…» Вот что говорит Господь! И не говорит ли Он более того: милости хочу а не жертвы? Или Он это говорит, и тогда, значит, садукеи идут против Него, или Он этого не говорит, тогда, значит, Исаия и пророки говорили зря… Фарисеи же исходят душою в спорах бесконечных. Наши ессеи заперлись в пустыне и знать ничего не хотят: только бы им самим чистоту свою сохранить… Богачи, римляне и правители наши сосут кровь народную, как только хотят, и нет на них никакой управы… Поднялся Иуда Галонит, поднимались другие, и все захлебнулись в своей крови. Так что же делать? Он хочет от нас милости, Он хочет правды, Он хочет любви – Он хочет радости…
– Ну, хорошо, так… – кивнул Иоханан своей курчавой головой. – Так и говори прямо: что же велишь ты нам делать? Я чую ведь, что есть у тебя что-то, чего ты не говоришь нам…
– Есть… – поколебавшись немного, сказал Иешуа тихо, но решительно. – Но… где слова, чтобы выразить это? Про себя мыслю я так, что… слишком уж все себялюбцы и что этим вот самым и держим мы себя в плену у… самих себя… Да, от всего отказаться, ничего не бояться и выступить со словом правды и спасения для всех…
– Да спасение-то в чем? – нетерпеливо отозвался Иаков.
И Иешуа, разгораясь все более и более, заговорил о том, что надо все личное оставить, соединиться всем согласным вместе, так, чтобы никто ничего не называл своим, и примером этой ясной, свободной, братской жизни и словом смелым заражать всех, звать всех на эти пажити Божьи, в это царство Божьих бедняков. Это и для него было еще подобно смутной утренней грезе, но в самих словах его, идущих из переполненного сердца, была необычайная сила убедительности. Друзья горячо поддерживали его, но от чуткого сердца его не ускользало, что много земной мути примешивают они к его правде: и зависть к богатым, и злоба на них, и жажда мстить, и это резкое осуждение. И он омрачался и, потухая, говорил:
– Что же смотреть на сучок в глазе брата твоего? Сперва из своего глаза бревно вынуть надо…
– Известное дело… – охотно соглашался Симон Кифа. – И среди бедняков есть тоже такие, что пронеси только Господи!..
Все невольно рассмеялись. Иоханан и Иаков засыпали Иешуа нетерпеливыми вопросами и сердились, что он не говорит им сразу все до последней йоты. Простоватый, но тупой Андрей все поводил с усилием кустистыми бровями своими и все никак не мог уяснить себе сущности намерений Иешуа. Ему все казалось, что дело идет о каком-то заговоре, о подготовке какого-то ему совсем еще неясного восстания. И в глубине души его возилась темная мысль: ежели пристать первым, то тем больше, в случае успеха, будет награда… Но раздать имущество… Тут Иешуа, конечно, берет через край. Можно будет, в случае чего, все свое брату передать: он тоже не очень богат…
Иешуа чувствовал, что его мысли высказанные точно тускнеют, точно вянут и будто чужими становятся, но в то же время внутри, в душе, для себя уясняются, связываются в одно, укрепляются. Все были захвачены настолько, что не заметили, как пообедали, как снова проговорили до вечера… И, чтобы не отставать от Иешуа, все тут же решили идти с ним в Иерусалим, на праздник Кущей…
