«Наше время суровое, всем трудно, – думал Попов. – Одно слово – эпоха Николая Павловича!» Когда-то Попов гордился, что живет в такую эпоху, а теперь проклинал и эпоху и себя, что не вовремя родился.

Чихачев сказал, что решает ехать встречать Березина, да и надо узнать новости. Он полагал, что если в Петровском случилось что-нибудь, то узнает об этом в Кизи от знакомых туземцев. До прихода Попова он лежал и думами растравил себя. Противно сидеть тут со связанными руками. Его энергичная натура требовала нового дела.

– Чумбока, – обратился он к проводнику, – готовь собак и нарты, завтра едем с тобой встречать Алексея Петровича…

– А Василий?

– Василий Алексеевич останется тут, будет наблюдать за морем и судами.

Попову стало жаль, что Чихачев уезжает. Но все же это лучше, чем самому ехать. Очень тяжело было, когда Чихачев послал его в прошлый раз к Березину. Конечно, встреча с приказчиком, который везет провизию, приятна. Чем скорее встретишь, тем лучше. Но пусть уж сам Чихачев едет. Он помоложе. Да и весна – самая трудная пора…

И в то же время как-то жаль мичмана, привык к нему. Он славный малый. Тут один останешься – слова не с кем сказать. «А если с Чихачевым что-нибудь случится, тогда я совсем один, тем более если что-то неладно в Петровском».

Чихачев и Попов об этом между собой не говорили, но такая тревожная мысль была у обоих.

Вечером кипело в котле, сильно пахло нерпичьим мясом. За маленьким столиком Чихачев, Попов, Чумбока и мангуны играли в китайские карты. Чихачев уже постиг все тонкости игры и отлично разбирался в рисунках.

– Постой, брат, ты же ходишь неверно, – вдруг схватил он Еткуна за руку.

Тот резким рывком отдернул свою тонкую сухую руку и, мгновенно переменив карту, сунул на стол другую.

– Ты что? – выкрикнул Чихачев, меняясь в лице.

– Обман! Обман! – подтвердил Араска и выхватил карты у Еткуна.

– Тебе какое дело? – разъярился Еткун.

– Я же видел! Зачем жульничаешь! Нет, брат, без передержек, ты же талию ломаешь, – объяснял Чихачев, забывая, что его никто не понимает, кроме Попова. Сородичи кричали на Еткуна, тот на Чихачева, и Чихачев на него, и все по-своему. Кроме Чумбоки, слов никто не разбирал. Но все спорили так, словно отлично понимали друг друга. Чихачев разволновался, словно он не был наследником миллионного состояния, словно игра шла на большие деньги, а не на пуговицы, которые, правда, тут на вес золота. Чихачев доказывал про талию, а Еткун ссылался на каких-то злых духов, драконов видимо, как понял Чихачев.

В этот вечер карты долго щелкали о лакированный столик и долго не мог успокоиться косившийся на Николая Матвеевича хозяин. Игра кончилась, уже ели нерпу, а Чихачев пригрозил Еткуну:

– Смотри, я тебя отучу жульничать…

Но проигранные пуговицы отдал. А прошлый раз он выиграл собаку, очень хорошую.

Утром Николай Матвеевич и Чумбока выехали. Едва вошли в лес, как Чихачев увидел, что дорога совсем плоха. Чумбока зол. Он сам хотел бы домой, в стойбище Новое Мео. Иногда он думал, что вообще охотно бросил бы Николая. Только совесть не позволяет, а то поехал бы к своей хозяйке. Если бы ехать домой – Чумбока спешил бы. «А то ведь пойдем в Кизи, а потом опять обратно. А разве плохое питание – нерпа и рыба?» Чумбока прекрасно мог обходиться и этим. Он не разделял беспокойства Николая Матвеевича. Он еще вчера несколько раз говорил ему, что дорога плохая.

– Надо ехать, надо ехать! – твердил Чихачев.

«А зачем ехать? – думал Чумбока. – Пока лед пройдет, можно отдыхать и никуда не торопиться. Хозяева хорошие, дом теплый, живи в свое удовольствие. И Невельской не может нам ничего приказать и никуда не может послать». Чумбока надеялся, что, когда кончится съемка залива и настанет распутица, можно будет отдохнуть. Но вот Николай опять затеял новое дело. Опять все из-за сухарей! Конечно, плохо, что у него сухарей нет. Но разве без сухарей жить нельзя? «Вот как русские разбалованы – без сухарей обходиться не могут…»

– Тебе надо сухарей, ты бы сам и ехал, а зачем надо меня тащить и собак мучить? Без меня ни на шаг! Искал бы без меня дорогу на озеро, – ворчал Чумбока по-гольдски, так. чтобы Николай не понял.

В душе гольд догадывался, что не из-за одних сухарей Чихачев пустился в путь. Но в Петровском тоже ничего плохого случиться не могло, и не только в Петровском, но и в Аяне, и всюду в тех местах, где бывал Чумбока, в эту пору никаких происшествий не случается.

Собаки затащили нарту на сопочку и стали. Всю дорогу снег глубокий, мокрый, собакам трудно. Вчера Чихачев ездил по берегу моря и не дал им отдохнуть. Чумбока кричал и, ругая Чихачева, ударял собак палкой. Но они ни с места.

Собаки везли лишь палатку с печкой, оружие и небольшой груз. Напрасно Чумбока пытался поднять их. Собаки залегли. Им дали по куску юколы. Вожак поднялся и с большим трудом стал карабкаться дальше. Одна из собак путалась в постромках и висла на них. Чумбока ударил ее, но она не поднималась. Он выпряг ее. Она жалобно выла, отставая и глядя вслед медленно уползающей нарте и уходившим людям.

Ноги у Чихачева промокли. Плохо дело. Возвращаться нечего и думать.

Вчера, вернувшись из поездки, он так проголодался, что, не согревшись, необтерпевшимися, застывшими зубами схватил горячее мясо. Страшно грызть мороженое мясо, но еще страшней морожеными зубами схватить горячий кусок. Сначала ничего, а потом весь вечер зубы ныли. Вечером боль стихла, а теперь опять. Грудь дышит глубоко, подъем пологий, идти трудно, погода сырая, мерзнешь хуже, чем в мороз, грудь заложило, спирта так мало, что жаль тратить последнее, да и самое трудное впереди.

– Чумбока! – крикнул он. Хотел спросить, пройден ли перевал, но проводник идет впереди и не отвечает. Через некоторое время остановились, опять дали собакам по ломтю юколы. Посидели на нарте, съели по куску нерпичьего жира.

– Перевал прошли! Вот как раз тут перевал, – сказал Чумбока, показывая пальцем на землю. Он притворно закашлялся.

– Ты болеешь?

– А что же! Конечно болею!

Дальше идти стало легче. На стоянке бросили еще одну собаку.

«А много наблюдений полезных делаешь, – думал Чихачев. – Да бог знает, кому они нужны. Если бы я мог писать! Но таких романов вообще нет на свете. Сам Купер[41], видно, не имел представления ни о чем подобном». Чихачев вспоминал прочитанные книги и думал, что если они написаны правдиво, то очень сухи, как Геннадий Иванович говорит, что-то, мол, вроде шканечного журнала[42]. А занимательные романы – вранье ужасное, так как придумывают то, чего на самом деле не бывает, и всякие приключения приукрашиваются. Чихачев и не собирался ничего писать. Он лишь желал знать, сколько миль от перевала до озера, и, если бы ему удалось вставить эту цифру в рапорт – это для него было бы дороже всякого романа, если бы он даже и мог сочинять. «Черт бы их побрал, этих романистов!» Чихачев идет и считает шаги и следит по часам. Чумбоке велено идти прямо, не сворачивая. «Надо только сухарей и провизии, чтобы были силы поскорее закончить все и убраться в Петровское. „Убраться“, конечно, с умом, сделав все как следует, а не кое-как, лишь бы сбежать».

Вечер. Собаки еле живы. Чумбока стал разводить костер, он разулся и жалуется, что вспухла нога.

А вокруг много любопытного. «Вот солнце заходит и просвечивает сквозь мхи, висящие на деревьях. Ветер качает мхи… Все интересно в лесу, как и на море… А какими страшными глазами смотрит усталая собака, когда ее бросают».

Утром Чумбока опять жаловался на ногу, злился. Чихачев рассердился на него и, когда вышли на берег озера, где стояла одинокая юрта, сказал:

– Знаешь, оставайся-ка ты тут с собаками, я дальше пойду один.

Чихачев видел – дальше нарту везти нельзя, все собаки передохнут. Их всего три осталось.

Чумбока подумал, что Николай шутит. Тот достал высохшие за ночь у костра запасные ичиги, переобулся, уложил в котомку оставшиеся сухари и кусок жира.