Вы говорите, это не доказательство? Мало фактов? Согласен. А тот майор, с которым он, Степан Савин, видел Анну Казимировну в Доме офицеров в тот злосчастный вечер. Думаете, она была с ним просто знакома? Как же! Держи карман шире. А потом, когда у нее начался роман с Савиным, думаете, она с этим майором порвала? Ничего подобного! Встречалась! И по сию пору встречается. А вы говорите…
Но и это не все. Майором дело не кончается. Есть у нее и еще один, какой-то урод. Просто страшилище. Рожа препротивная. Без малого двух метров ростом, ручищи — что твои лапы. Работает проводником поездов дальнего следования на Крайской железной дороге. Фамилия Семенов. Иван Петрович Семенов. Откуда он, Савин, это знает? Опять-таки просто: выследил. Да, он нередко следил за Войцеховской. Однажды, когда она отказала ему в свидании, он притаился возле ее подъезда. И не зря. Под вечер она вышла из дома и начала петлять по улицам. Он — за ней. Тогда ему показалось странным, чего она петляет, а потом понял. Действительно, бежать на свидание к такому типу, как этот Семенов, просто срам. Вот она и скрывает эту связь. Как же, зазорно!
Встретилась она с этим Семеновым в глухом переулке, недалеко от вокзала. Они вместе прошли переулок и юркнули в какой-то домишко. Прямо хибарка. Он, Степан, хотел было ворваться, поймать ее с поличным, но удержался. Сколько времени провела там Войцеховская, сказать не может, не до часов было. А она вышла как ни в чем не бывало, оглянулась по сторонам, словно проверяя, не следит ли кто, и ходу. Только Савин на этот раз за ней не пошел. Он остался. Уж больно хотелось ему узнать, к кому это она бегала, кто здесь живет.
Ждал-ждал и дождался. Вышел этот самый, длинный. Тоже, как и Войцеховская, осмотрелся (а он-то зачем?) и пошел к вокзалу. Степан — за ним. Так и узнал место его работы, имя, фамилию. Ну и типа выбрала Анна Казимировна! Урод! Какой-то чудной, дылда, а ко всему еще и левша…
— Как, как, говоришь? — перебил его Скворецкий — Левша? А ты откуда знаешь?
— Сам видел. Видел, как он закуривает, какой рукой спички берет. Все видел…
Полковник вырвал из блокнота листок бумаги, быстро набросал несколько слов и, вызвав секретаря, приказал немедленно вручить записку майору Миронову. В ней значилось: «Иван Петрович Семенов. Проводник поездов дальнего следования Крайской железной дороги. Связь Войцеховской. Немедленно разыскать, собрать все данные».
— Что же выходит? — повернулся Скворецкий к Савину. — Войцеховская всех жалует, кроме тебя. Почему? Как ты это объясняешь? Да и тебя я что-то не пойму. Как ты, в конце концов, к ней относишься? Какую роль она играет в твоей жизни? Ведь в аэропорту, когда ты пытался поднять боевой самолет, она с тобой была?
— Она, — уныло сказал Степан, — Анна Казимировна…
— Ну-ка, как это все случилось? Выкладывай, — потребовал Скворецкий.
— Можно, я по порядку? — робко спросил Савин и, уловив знак согласия, продолжал свой рассказ.
Да, говорил он, действительно, Войцеховская его не балует своим отношением. Почему? Он и сам не знает. Нет, порой она бывает с ним ласкова, нежна, он уже говорил об этом, но не больше. Временами ему кажется, что чем-то она в нем заинтересована, что-то ей от него надо. Поэтому и ведет себя так: держит его на коротком поводке. И гнать не гонит, и приближать не приближает.
Зачем он может быть ей нужен? Он и сам не раз ломал над этим голову. Бывало, у него возникали глухие, страшные подозрения: а что, если ей нужен вовсе не он, а его работа, его знание современной военной техники, самого секретного из секретов? Нет, никогда прямо она его ни о чем не расспрашивала, но наводить разговоры на разные темы, связанные с его полетами, с оснащением боевых самолетов, их летными качествами, наводила. И если он что начинал рассказывать, слушала внимательно, хотя, казалось, ей-то это к чему? Вот в такие минуты она и не скупилась на авансы. Но он, если он и начинал говорить, так больше о своих личных ощущениях в воздухе. Когда же он замолкал, она не приставала с расспросами. Поэтому он и гнал от себя подозрения, старался не думать. Тогда, в тот злосчастный вечер, он пришел к ней чуть под хмельком и между делом сболтнул, что одна из боевых машин их части очутилась в гражданском аэропорту. «Шляпы, — со злостью говорил он, — тюфяки! Посадить боевую машину на гражданский аэродром! И что смотрит командование?»
Что? Почему он был под хмельком? Почему болтал с Войцеховской о боевом самолете, почему вообще ходил к ней, не портил отношений, если все складывалось так неладно? В этом-то и загвоздка! Он же и говорит, что она его словно приворожила. Когда он с ней, то порой готов задушить ее собственными руками, а стоит пробыть без нее — нет жизни: она кажется такой желанной, такой хорошей… Опять возникает надежда, и он мчится к ней…
Да, об этой истории в аэропорту… Так вот, едва он рассказал Анне Казимировне о самолете, как она загорелась: «Степочка, Степанчик, в жизни не летала на военных самолетах. Милый, хороший, полетим? Что тебе стоит? Знаю я там порядки, в этом аэропорту. Никто толком ничего и не узнает. Покрутимся над Крайском, ты мне покажешь этот самый, как его, высший пилотаж, и обратно. А?» При этом она на него так смотрела, так говорила, что он понял: сделай по ее и она ему ни в чем не откажет… Будь он, конечно, трезвый, может, ничего бы и не случилось, но ведь хмель… В голову ударило…
Да, хмель!.. И пить-то он из-за нее начал, с горя… Интересно, между прочим, судите сами, она, Анна Казимировна, ругала ведь его за пьянки, и как! Даже стала избегать, как он начал выпивать: все требовала, чтобы вел себя образцово, не перечил начальству. Вроде бы заботилась о нем, а сама с ним никуда. Все у нее дома и дома, разговоры и разговоры. Вот и пойди разберись в ней…
Как? Что было в тот вечер дальше? А вот дальше и стряслась беда. Он дал согласие. Как они пробрались на летное поле, как очутились в кабине самолета, он не помнит. Действовал как в тумане. Ну конечно, и охрана там — из рук вон. Лопухи! Пришел он в себя только в тот момент, когда, запустив двигатели, увидел за стеклами кабины перекошенное ужасом лицо пожилого дяди из аэродромной службы. Молнией мелькнула мысль: «Что же это я делаю?»
Ну конечно, двигатели выключил — и на землю. Помог ей из кабины выбраться. А она шипит: «Трус, слизняк, подлец…» Почему слизняк? Почему подлец? Нет, он не подлец. Он, Степан Савин, немножко пошумел, чтобы охрана в него вцепилась, принял, как говорится, огонь на себя и этим помог ей скрыться. Потом, конечно, когда началось расследование, имени ее не называл. Зачем? Ведь вина-то его, его. При чем она здесь? Что она без него могла сделать? Вот, собственно говоря, и вся история.
— Эх, ты, — покачал головой Скворецкий. — Герой! Значит, и при расследовании опять «взял огонь на себя»? Н-да, герой…
Степан, потупив глаза, сокрушенно молчал.
— А ты о том подумал, — жестко сказал полковник, — что мог явиться слепым орудием в руках Войцеховской, простым исполнителем ее воли? Подумал? А туда же — «моя вина», «беру огонь на себя»! Тоже мне рыцарь, черт бы тебя побрал.
— Позвольте, товарищ полковник, — робко спросил Савин, — что значит «орудие»? Какой это воли я исполнитель? Вам что, что-нибудь известно… об Анне Казимировне?
— Мне? Допустим, ничего не известно, если не считать того, что ты сам рассказал. А этого, по-твоему, мало? Боюсь, неспроста оберегала тебя Войцеховская от пьянок, требовала хороших отношений с начальством, старалась не афишировать своих с тобой отношений. Ох, неспроста!.. Но не об этом речь. «Известно», «неизвестно»!.. Ты о другом подумай: в какое положение ты поставил расследование? Ведь ты не только ничем не мог, но запутал все на свете. «Взял огонь на себя»! Ишь ты! Это-то тебе ясно?
— Я… я об этом как-то не думал, — смущенно сказал Степан. — Как же теперь быть, что делать?
— А вообще-то что ты собираешься делать, как думаешь жить дальше? — вопросом на вопрос ответил Скворецкий.
— Право, не знаю, — махнул рукой Савин. — Совсем запутался. Один конец…
