— А вот так.
Гесс изменил позу: вместо того чтобы стоять на четвереньках, просто сел на пол. Чулицкий последовал его примеру, и нашим глазам предстала изумительная картина: два полицейских чиновника, один причем — в чине солидном и совсем к тому же не мальчик, сидели, как дети, на паркете, склонившись друг к другу головами, и, полагая, что шепчут, во всеуслышание обсуждали присутствовавшего здесь же человека. Справа и слева от них аккуратными стопками были разложены фотографические карточки, а прямо перед ними — простирался хаос из них же, таких же, еще не прибранных, карточек.
Слушали все. Григорий Александрович, по виду уже вполне пришедший в себя, тоже слушал. Он даже наклонился со стула вперед, боясь, очевидно, пропустить хоть слово. И вот, аккуратно в момент, когда Вадим Арнольдович закончил изложение собственной версии, воскликнул:
— Чепуха!
Гесс и Чулицкий одновременно вздрогнули и совершили невероятный маневр: прямо на своих филейных частях — суча ногами — развернулись к Саевичу. Гесс вопросил в смущении:
— Ты слышал?
— Как и все остальные.
— Ты не подумай, я…
Саевич махнул рукой и — кстати сказать, искренне — улыбнулся:
— Я знаю, что ничего плохого у тебя и в мыслях нет. Вот только то, что ты рассказал, — неправда!
— Помилуй! Да ведь сам Константин Константинович…
— Твой Рауш напридумывал черт знает чего. На самом же деле, всё было не так, но главное — намного проще.
— Что же произошло?
— В сущности, ничего. Просто погода все время стояла отвратительная… да вы, господа, — обратился уже ко всем Саевич, — и сами должны помнить то злополучное лето. Еще весной знающие люди предупреждали, что ничего хорошего ожидать не стоило: за холодным, промозглым апрелем последовал необычайно теплый и очень засушливый май, разразившийся к последним своим числам настоящими потопами! И как приключились эти потопы, так и пошло-поехало: поливало в июне, поливало в июле, поливало и в августе. Как сказал бы господин Рыкачёв[53], атмосферные фронты утвердились на своих позициях, протянувшись по всему северо-западу Империи. Понятно, что в зоне их действия оказались и прибалтийские губернии. В Петербурге тот год ознаменовался четырьмя наводнениями, в двух из которых вода поднималась выше двух метров, причем одно из них, немногим не дотянувшее до трехметровой отметки, попало в реестр чрезвычайно опасных. В Эстляндии, разумеется, никаких наводнений не было, но в целом… В целом погода была ужасной! Представьте себе постоянно серое, даже, пожалуй, черно-серое небо, изо дня в день обваливающееся вам на головы. Представьте себе ночами и днями идущие дожди: с перерывами редкими и бессолнечными. Представьте грязную жижу, в которую превратились поля и дороги и которая постоянно чавкает под ногами. Представьте дом: отчасти лишь каменный, отчасти — деревянный, с крытой соломой крышей. Представили?
Мы закивали.
— Представьте и заунывный ветер с северо-запада: дующий ровно, без шторма, но без единой паузы, и несущий не соль, как это было бы где-нибудь на юге, а затхлость залива и Балтики — этой лужи среди морей.
Перед моим внутренним взором — чего уж греха таить — так и встала картина: серые волны с редкими шапками пены без устали бегут к низкому берегу, накатываясь на него и смешиваясь в песчаное месиво. Чуть поодаль — принявшие вечный почти изгиб и даже на вид обшарпанные сосны. За ними — серый, как волны, дом: неуютный, пропахший сыростью и чем-то неприятно-дымным; не запахами очага, а провонявшей дымом плесенью…
Меня передернуло.
— Вот в такой обстановке я оказался. Зачем, господа? Я ведь фотограф! И что же мне было делать? Работать не представлялось возможным. Несколько, впрочем, раз я попытался поставить кое-какие эксперименты, но все они с треском провалились. Здесь, в городе, в моем углу, я, оказавшись взаперти по непогоде, хотя бы могу заниматься механикой. Здесь меня окружают вещи, из которых — при должных сноровке и выдумке — можно смастерить немало нужных и даже просто интересных приспособлений. Да и сам процесс размышлений доставляет немало удовольствия…
— Но господин Саевич, Григорий Александрович! — изумленно воскликнул наш юный друг, поручик, о котором мы было уже и запамятовали. — Думать можно везде! Не хотите же вы сказать, что в Петербурге думается лучше, чем в сельском доме, пусть и утопающем в дожде?
Саевич не менее изумленно воззрился на поручика, от которого, похоже, меньше всего ожидал каких бы то ни было замечаний. Немного помедлив в своем изумлении, он — с напором — парировал так:
— Хочу, господин Любимов! Именно это я и хочу сказать!
— Но ведь это нелепо!
— Никак нет, господин Любимов, ничуть не нелепо!
— Но…
Стоявший рядом с поручиком Монтинин задергал нашего юного друга за рукав: полно, мол, спорить с не совсем здоровым человеком!
Заметивший этот красноречивый жест Саевич усмехнулся:
— Оставьте, господин штабс-ротмистр, рукав поручика в покое. Ваш друг просто неверно все понял.
Монтинин покраснел.
— Конечно, — тут же пояснил Саевич, — я считаю, что думается в Петербурге лучше, чем на Богом забытом чухонском хуторе. Во всяком случае, мне. А как же иначе? Ведь размышления бесплодны ровно до тех пор, пока не начинаешь воплощать их в реальность. Судите сами: я больше практик, чем теоретик, и уже поэтому только не могу находиться в покое, имея в голове одни лишь теории. Мне — кровь из носу — требуется физическое доказательство их правоты. Или неправоты: как уж придется. Но независимо от того, каким окажется результат, моя голова неразрывно связана с моими же руками. И если я не могу пустить в ход руки, то и голова оказывается бесполезной! Теперь понимаете?
Оба — Любимов и Монтинин — были вынуждены согласиться:
— Да, случай тяжелый!
— Вот именно, господа, — Саевич, неожиданно придя в восторг от такой характеристики, засмеялся. — Вот именно! Тяжелый случай.
Во взгляде Гесса, неотрывно смотревшего на фотографа, появилось беспокойство. Позже он сам рассказал мне, что смех Саевича показался ему предвестником нового приступа. Но Гесс ошибся: приступа не последовало, да и не приступ предвещал этот смех, а что-то другое. Если, конечно, вообще хоть что-то предвещал: да вот, хотя бы, изменение настроения к лучшему, потому что настроение Саевича действительно улучшалось на глазах!
— Будь погода иной, всё, возможно, пошло бы иначе. Не буду спорить: имей я возможность работать в свое удовольствие — а работы в сельской местности, уверяю вас, я сыскал бы немало! — не было бы и мучительных в своей тягомотине дней. Не было бы раздражения. Не было бы… в общем, не было бы ничего, что испортило всем настроение: и мне, и моим хозяевам. На худой конец, имейся на хуторе хоть что-то, что было бы можно приспособить к фотографическому делу… да: и тогда, полагаю, всё прошло бы иначе. Но ведь нет! Эта — покарай ее, Господи — немецкая педантичность… извини, дружище! — Саевич подмигнул встрепенувшемуся Гессу. — Эта аккуратность, провались она пропадом, обусловила то, что на всем пространстве вокруг не нашлось вообще ничего, что я мог бы пристроить к делу! Никакой завалящей железки, никакой шестеренки, никакой пластины… Трава и грязь. Трава и грязь… И эти сосны… Ветер… Дождь…
Саевич замолчал, а перед моим мысленным взором появилась еще одна, не менее тоскливая, чем предыдущая, картина. Причем теперь я вряд ли смог бы объяснить ее происхождение, поскольку с рассказом фотографа она не была связана никак.
Не знаю, почему, но почему-то вспомнилось мне залитое осенним дождем нелепое здание ревельского вокзала: эта разномастного кирпича коробка разноэтажной высотности, зачем-то построенная в духе рыцарского замка и выглядящая оттого особенно фальшиво. Поезд подходит к укрытому навесом перрону — навес на столбиках перед фасадом «рыцарского замка»: ха-ха! — и даже сквозь шипение воздуха в тормозной системе состава, сквозь несколько еще секунд то и дело возникающий лязг сцепок нестерпимым зудом слышится дождевая дробь по крыше. А дальше — мрачные залы с большими — аркадами — окнами, словно ослепшими в серой мгле, узкий, несоразмерный багажным нуждам выход на площадь и сама вокзальная площадь: мощеная булыжником, с редкими и уже совершенно облетевшими деревьями и выстроившимися рядком лихачами — унылыми, грязными, заморенными…
