— Он принимал участие…

— Кто вам это сказал?

— Его награды…

— Петрушку в балагане тоже наряжают в мундир и обвешивают орденами!

— Да как вы смеете?

Чулицкий, и сам уже отступив на шаг от Митрофана Андреевича, смерил полковника замораживающим взглядом и процедил:

— Милостивый государь! Когда мне потребуется квалифицированное мнение о чинах пожарной команды, я, не сомневайтесь, обращусь именно к вам. Я даже — так уж и быть! — посоветуюсь с вами, если у меня возникнет нужда прояснить что-либо о чинах тех полков, в которых вы служили[47]. Но даже думать не смейте указывать мне, что делать, когда я провожу расследование в отношении лиц, не имеющих к вам ни малейшего касательства! И если…

Митрофан Андреевич шагнул вперед. Михаил Фролович — тоже.

В следующее мгновение эти почтенные люди уперлись друг в друга своими животами и, глядя друг на друга исподлобья, тяжело засопели. Могло показаться, что еще секунда-другая, и они сцепятся, как уже было едва не сцепились какое-то время назад, но и теперь их осенил своими крылами ангел миролюбия, и они, отсеменив в обратных направлениях, вдруг разом повернулись к столу и, как и в прошлый раз, взялись за стаканы.

— Да что это я, в самом деле? — пробурчал Кирилов и налил себе водки. — Ведь этот генерал и впрямь — негодяй редкостный! Это же надо удумать: свою вину на другого взвалить!

— Я тоже… погорячился. — Чулицкий, приняв от Кирилова бутылку, опорожнил ее в свой стакан. — Да, пожалуй, и бить его не следовало, хотя, признаюсь, только это и заставило его заговорить!

— Вот как? — Кирилов сделал салют и выпил.

— Ну, да! — Чулицкий ответил и выпил тоже.

— Стало быть, он во всем признался?

— Именно так. И в том признался, что перед вагоном выскочил. И в том, что поспешил удрать. И в том, что, очутившись в заторе, места себе не находил, опасаясь, что вот теперь-то его и повяжут… А потом — в возникшей у него идее сознался. Если уж неминуемо — это он так думал — то, что следствие о крушении выйдет на него, нужно было следствие опередить, запутать и пустить по ложному следу! Так и возникла мысль обратиться с жалобой на неизвестных обидчиков, а потом, когда шестеренки закрутятся, выставить этих обидчиков виновниками произошедшей аварии. И ведь что самое поразительное — везение! Стычка с подозрительными типами имела место на самом деле, а значит, вся дальнейшая грандиозная ложь оказывалась укрытой правдивым происшествием…

— Но как же получилось, что генерал не понес наказания? И как получилось, что следствие передали в Отдельный корпус жандармов? Зачем?

— Распоряжение сверху. — Чулицкий указал пальцем на потолок. — Едва всё прояснилось, возникла неизбежная дилемма: отдать под суд настоящего виновника или, строго придерживаясь его версии, искать злодеев на стороне. Понятно, что выбрано было второе, так как судить героя казалось невозможным[48]!

— Ужас!

— В каком-то смысле — да. К счастью, однако, жандармы, получив материалы в свое распоряжение, особого рвения заниматься поиском неизвестных преступников не проявили. Уж и не знаю, в чем тут дело: в их ли собственном нежелании обременять себя дополнительными заботами — как ни крути, а своих собственных расследований, и куда более серьезных, чем крушение конного вагона, у них хватает. Или же в том, что им намекнули самым прозрачным образом: не нужно рыть копытами землю. Как бы там ни было, но эта… — Чулицкий запнулся, переметнув взгляд на Саевича. — прохладца, леность, если угодно, имела, как мы видим, два чрезвычайно важных последствия.

Саевич снова налился бледностью. И на этот раз никто его утешать не стал.

— Во-первых, странная парочка, повздорившая с генералом, так и осталась innominata или, как сказали бы наши друзья-англичане, anonymous. А между тем, всё указывало на то, что эта парочка — лакомый для полиции кусок! Разумеется, необходимо предположить и то, что, узнай мы тогда имена барона и Григория Александровича, мы только всплеснули бы руками да посмеялись. В конце концов, я ведь и сам буквально давеча, узнав о подозрениях насчет Кальберга, был поначалу уверен: глупость! Да и Григорий Александрович — даром, что нищ и бос — фигура, как-никак, известная. И хотя арест Григория Александровича…

Саевич протестующе вытянул руки, но Михаил Фролович, не обращая на испуг фотографа никакого внимания, только усмехнулся:

— Да: пусть даже арест Григория Александровича и не вызвал бы волнений в обществе, а то и при Дворе, но поговорить о нем — поговорили бы всласть! Не обманул вас Кальберг, драгоценный вы наш! — Михаил Фролович наконец-то соблаговолил обратить внимание на трепыхавшегося Саевича. — Известности вам не занимать. Вот только распоряжаетесь вы ею дурно, не по-христиански как-то!

Саевич:

— Но ведь я уже говорил…

— Да бросьте вы, Григорий Александрович! — лицо Михаила Фроловича дернулось в презрительной гримасе. — Нет в вас ни гражданского чувства, ни просто морали. Вам бы только в свои железки играть да эксперименты бессмысленные ставить…

— Да как же — бессмысленные? — Саевич даже возмутился, хотя и был по-прежнему бледен от страха леденивших его нехороших предчувствий. — Как же — бессмысленные?

— А вот так. Помрут они вместе с вами — результаты всех этих экспериментов. Без пользы и воплощения в практику!

— Помрут?! — Саевич соскочил со стола и, держа на весу разутую ногу, совершил несколько скачков на другой. — То есть как это — помрут?

— Да так: на драной постели.

— Вы на что намекаете?

Чулицкий прищурился:

— Уж не считаете ли вы себя бессмертным, господин хороший?

— В каком смысле?

— Да в самом прямом!

— Вы что же: угрожаете мне?

Саевич так и застыл: стоя на обутой ноге и держа на весу разутую. Но Михаил Фролович только покачал головой:

— Бог с вами, Григорий Александрович! Я? Угрожать вам? Зачем бы мне это? Вы на себя в зеркало посмотрите… сколько вам лет? Тридцать? Тридцать с чем-нибудь?

— Ну…

— А выглядите на все шестьдесят! Снесет вас скоро Вадим Арнольдович на кладбище…

Гесс — от неожиданности — закашлялся.

— …да и то: при условии, что узнает о вашей кончине своевременно, так сказать. А нет — выкинут вас, гниющего, из вашего угла в покойницкую при участке, а оттуда — в могилу без имени. Недолго уже осталось!

Гесс — красный от возмущения — привстал со стула, но его опередил Можайский:

— Михаил Фролович, ваша ревность затмевает вам разум.

Неожиданно Чулицкий смутился и тоже — как только что Гесс — покраснел. В кои-то веки не выдержав взгляд улыбавшихся глаз Можайского, он отвел свои собственные глаза, своим собственным взглядом забегав по гостиной.

Саевич, привалившись к краю стола и по-прежнему держа на весу разутую ногу, молчал. Молчали и все остальные.

Наконец, когда молчание чересчур уж затянулось, Михаил Фролович пронес свое могучее тело от стола к креслу и устало в него опустился.

— Ну, ладно: будет… На чем я остановился? Ах, да! На последствиях… Вторым, господа, последствием стало то, что Кальберг уговорил Григория Александровича заняться омерзительными опытами, каковые опыты и легли в основу тех жутких вещей, о коих нам еще предстоит поговорить…

— Но я не знал! — Саевич опустил разутую ногу на паркет и, оказавшись вдруг в несколько… э… раскоряченном положении, невольно рукой оперся о стол. — Не знал! Барон меня обманул!

— Какая разница? Главное, что именно вы, как это уже прояснилось, создали, если так можно выразиться, тот механизм, который позволил Кальбергу и его… подружке к мошенничествам страховым добавить уму непостижимые злодеяния. Ведь это именно вы, если уж мы говорим о первопричине, показали барону способ доводить людей до отчаяния и даже безумия. Именно вы…

— Нет! — заорал Саевич, перебивая Чулицкого. — Не говорите так! Никакая я не первопричина!