— Мы с Стальревом в голодуху, когда в Сибири были, из коптильни по суткам не вылезали. На Енисее жерех чудесный, но быстро портится. Так мы его на зиму столько коптили — весь чулан в связках…
— Я считаю, поторопились мы с сокращением, — упрямо наседал на Грачева генерал, хватанув первую стопку и аппетитно закусывая вареной сомятиной, — армия — она всегда хребет государства. Я вот с шестнадцати лет в строю, с дальневосточной, и почему крепок? Дух во мне не слюнтяйский, не хлипкий. Скажут: «Будь готов» — и я готов. На коне или на транспорте — никакие года не в счет… Кирпотин, аккуратно подставляя хлеб под зачерпнутую уху, деликатно переговаривался с Мильманом, быстро сообразившим, что не зря директор пригласил сюда обыкновенного доцента.
— Задача на траекторию случайного полета группового тела в принципе решена при запуске первого спутника, — нудел он над ухом Кирпотина, которого беспокоила мысль: пришла ли, наконец, Олюшка с выпускного гуляния. — Однако в техническом применении принципа независимого действия сил есть ряд трудностей чисто математического плана… — продолжал Мильман.
— Очень душевно написано Николаем Алексеевичем эта история, — захмелев, откровенничал Власьяныч, обращаясь к Дарье Андреевне, понравившейся ему своей простотой и обходительностью. — Как они, жены сердешные, приехали к губернатору и просют: дозволь мужей повидать. А тех привели — они седые волосом, и на руках — кандалы. Слезы прошибает, когда читаешь. Да разве нынешний начальник бы дозволил? Иди, мол, откуда пришла, стерва — и никаких гвоздей. Чего мы заключенных казать тебе будем? Они враги народа, им жен не полагается…
Дарья Андреевна тоже беспокоилась, как там их дочь, впервые надолго загулявшая после выпускного, но она помнила свои ленинградские ночи, восторженные речи технолога Широкова, его бесшабашные, увлекающие поступки, езду на паруснике по Финскому заливу, накрененные, гудящие от ветра мачты, соленые брызги и соленые поцелуи, и, чуточку опьянев, она готова была простить дочь за безразличие к родителям, долгое отсутствие и детскую жестокость по отношению к отцу, торт которого вечером Оля едва, на бегу, попробовала. «Разве мы не такими были, — думала Даша, — вполуха слушая, как лесник умилялся героизму русских женщин из поэзии Некрасова, — убегали от родителей в общежития, целовались с прыщавыми мальчиками. Любопытство сжигало нас, выросших за семью печатями родительских приказов, а нынче оно властвует над ними — девочками в коричневых юбчонках, у которых все только начинается… От этого не уйдешь…» — И она начинала поддакивать сиявшему, как начищенный самовар, Власьянычу, которого очень занимала правдивость и чувствительность поэзии русской классики…
Грачев же, в расстегнутой льняной прохладной рубашке, в старых спортивных шароварах, вовремя наливая опорожненные стопки и подхватывая на лету фразу, умело вел роль тамады в этой своеобразной гудящей под открытым небом степенной компании, которой впереди предстоял простенький преферанс на полкопейки, здоровый сон на свежем воздухе и долгая трудовая неделя — последняя до отпуска рабочая неделя институтского коллектива…
XIII
Артема в этот день занимал отнюдь не праздный вопрос: как добиться того, чтобы Леночка Шварц пошла с ним вечером на танцы в парк. Леночка нравилась ему уже давно, и она чувствовала это, но почему-то избегала оставаться с ним вдвоем, предпочитая шумные дурашливые компании, бесконечные проходки по центральному городскому «бродвею», где фланировали франты в цветных рубашках с отворотами и в брюках-дудочках. Она могла говорить там о чем угодно: о модах, выкройках, о сногсшибательных кинофильмах и о том, кто за кого вышел замуж, и вся ее стая подруг-медичек вызывала у Артема волчью затаенную ненависть. Он терпеть не мог худосочных, вечно обиженных некрасивых девиц, которыми Леночка окружала себя, словно подчеркивая свою эффектную выигрышную фигуру, крупные плечи и смоляные волосы, распущенные до пояса. Артем считал, что Леночка дразнит его, заставляя скучать среди сплетничающих, вечно кому-то завидующих девчонок. Он поневоле слонялся за ней, покупая подругам пирожное в кафе или ненавистные кисло-сладкие соки с мякотью, рассказывал им студенческие анекдоты, и все ради того, чтобы под вечер, когда все изматывались от ходьбы, остаться хоть на полчаса с Леночкой, проводить ее до подъезда, и там, уже наедине, успеть прочитать ей пару только что вычитанных стихов или рассказать, куда он собирается летом с Терентием и Мишкой Козелковым! Артем надеялся увлечь Леночку идеей похода на байдарках по реке Белой, в самом сердце горной Башкирии, где было навалом рыбы, неисхоженных пещер и где можно было загореть и накупаться не хуже, чем на черноморском занюханном пляже где-нибудь в Сочах или в Афоне. В мае уже обновили две только что купленные байдарки — одну Артемову, другую Мишкину, и Артем взахлеб рассказывал девушке о горных перекатах, о липовых цветущих уремах, где пели оглашенные неистовые соловьи, о настенных рисунках, найденных ими при свете самодельных факелов в глубине Амангельдинской пещеры… Они сняли тогда с Мишкой киноочерк, к которому Тэд написал остроумный добротный текст, и этот фильм обещали вот-вот показать по телевидению, по поводу чего Леночка шутливо иронизировала: «Его держат, чтобы вырезать кадры, где ты, Темочка, бегаешь в папиных трусиках до колен…»
Конечно, Леночка, как дочь портного, знала многое о семье Орловых, но зачем намекать на людях, что папаша — отнюдь не поклонник спорта, не знающий, с какой стороны подойти к купальне и предпочитающий домашнюю пижаму любым вылазкам на природу.
Сегодня Артем хотел рассказать Леночке и о вчерашнем визите Богоявленского, о котором он успел прочитать в киноэнциклопедии и даже выучить его роли в знаменитом ФЭКСе, где в начале своей стремительной карьеры тот играл самые разные роли — от суровых красноармейцев до наглых коммерсантов-хищников. Это поразило юношу, пленило воображение. Ему было о чем поговорить с Леночкой наедине, но как заранее отшить вездесущих подружек, которые небось с утра засели в квартире у Шварцев, дуют растворимый кофе и стрекочут о Брижит Бардо, Софи Лорен и прочих звездах…
Артем долго возился перед зеркалом, бриолиня прическу, меняя галстуки и подбирая брюки. Что и говорить, Леночка обожает модных парней, а чуть что не так — примется колоть ему в глаза вышедшими из моды поясом или пенсионерскими отворотами на брюках.
Ладно, мать понимает сына, и охотно дает ему средства на ателье, где работает тот же Шварц, принимая клиентов строго по выбору и предпочитая получать плату не через кассу. Подумаешь, закройщик-модельер, нос воротит, если принесешь ему перелицевать тройку… Небось, в войну жил, как мышь, а теперь важничает… И Артем сердито выдернул из штанины белую нитку, которой был прихвачен матерчатый лоскуток с меловыми цифрами, написанными корявым шварцевским почерком…
Потом он набрал номер Леночкиного телефона и, конечно же, услышал, как в трубке, поднятой Шварцем, раздались отдаленные женские взвизги и хихиканье…
— Мне Лену можно, Арон Борисович? Добрый день, это я. — И он провел языком по сразу обсохшему небу.
— Ну как, молодой человек, моя работа? Вам понравились накладные карманы? — Шварц, выходец из украинского местечка, так и не научился выговаривать «р», и Артему всегда хотелось передразнить его, но он сдерживался ради Леночки.
— Конечно, Арон Борисович, это шик. Я вам так благодарен — и так быстро…
— Благодари Леночку. Это она выбрала эту модель — последняя, парижская… — И Шварц что-то принялся быстро говорить, но уже не в трубку, а в сторону, из чего Артем мог только уловить: «обязательно с левой стороны… скажи, что это гениальный артист»… Но он и так уже догадался: Шварцы собирались на Мееровича — пианиста-гастролера, на которого отец уже неделю раздавал билеты знакомым. Этот Меерович только что вернулся из Америки, и все местные любители жаждут на него попасть, рассказывая небылицы об его искусстве. Артем мгновенно возненавидел этого Мееровича, отсиживавшегося сто лет в эмиграции, и теперь не дающего ему хоть раз сходить с Леночкой на законные танцы…
