Эта зима выдалась холодной. Впервые в жизни Франсуа полюбил холод. Выпало много снега. Он радовался снегу, пытаясь сохранить его в памяти как можно дольше. С умилением встретил первую почку, первый цветок, первую любовную птичью трель.

Франсуа неустанно благодарил Господа за то, что создал времена года, солнце, облака, дождь, ветер, животных. Восторгался всем. И всем интересовался, ибо, несмотря на тень и тихие ноты, уже не покидавшие его, мудрость и долг велели ему жить, как другие, вместе с другими…

И, подобно всем своим близким, Франсуа с беспокойством воспринял вести, дошедшие в Вивре зимой и в начале весны.

Обманув надежды парижан, Карл VII не захотел обосноваться в своей столице. Наверное, у него остались слишком дурные воспоминания о событиях, случившихся там во времена его детства: безумие отца, бургундское восстание, вынудившее дофина бежать среди ночи…

Возможно, оттого англичане и расхрабрились. Вопреки молчаливому уговору не сражаться среди зимы, они затеяли беспримерную войну, напав на Иль-де-Франс в самое холодное время года. В конце февраля они неожиданно захватили Понтуаз. Их солдаты, накрывшись белыми простынями, проползли по снегу и ворвались в беспечно открытые ворота. Отныне всерьез приходилось опасаться, как бы враги не отбили обратно Париж.

Анну, надеявшемуся провести месяцы зимнего перемирия с близкими, пришлось ускорить отъезд. И в этих обстоятельствах Франсуа, несмотря на желание вести себя просто, не избежал некоторой торжественности.

Перед прощанием, в присутствии Дианы и Сабины, державшей на руках свою крестницу Маргариту, старый сеньор знаком потребовал молчания и сказал:

– Анн, приказываю тебе больше не думать обо мне. Освободив Париж, ты уже выполнил свой долг по отношению ко мне. Выполняй же теперь свой долг по отношению к королю. Освобождай страну. Я передам тебе перстень с волком и перстень со львом и уверен, что ты будешь носить их с честью. Прошу лишь вспомнить обо мне в следующий День всех святых!

Когда Анн скрылся за поворотом, все, кроме Франсуа, плакали…

Старый сеньор сделал все возможное, чтобы печаль не поселилась в Вивре. И обе женщины следовали его примеру, как могли, словно этот 1437 год ничем не отличался от всех прочих, словно никакое особенное событие не отметит его окончание.

Однако одна новость изменила все.

В начале мая Диана заметила, что снова беременна. Она объявила об этом Франсуа с радостью и сильным волнением, поскольку, вероятнее всего, роды должны прийтись как раз на День всех святых!

– Монсеньор, это будет новый Франсуа! Он тоже родится в День всех святых, через век после вас…

Франсуа де Вивре был ошеломлен: новое дитя Всех святых появится в день его смерти! Круг замкнется… А если это произойдет в последний час ночи, ребенку будет уготована такая же невероятная судьба, какая была у него самого.

Ход его мыслей прервала Диана:

– Но если все случится на следующий день, в первый час Дня мертвых… это правда, что ребенок проживет всего день?

– Таково здешнее поверье.

– Ведь этого же не произойдет, монсеньор?

– Тут уж как Бог рассудит. Я этого уже не узнаю. И все же я уйду от вас с верой. Уверен: Господь не разочарует нас!

Беременность Дианы ускорила отъезд Франсуа в Париж. Молодая женщина не хотела оставаться одна в замке и надеялась родить в столице. Сабина предложила ей поселиться у нее. Там Диане будет спокойнее – среди большого сада, на берегу Сены. Только надо отправляться в путь, пока состояние беременной еще позволяет это, не стоит слишком тянуть.

Франсуа назначил отъезд на Троицу, выпавшую на последний день мая. Он решил пуститься в дорогу сразу же по окончании мессы, надеясь, что Святой Дух придаст силы для самого тяжкого испытания, которое предстояло ему пройти.

Едва отзвучали последние слова службы, произнесенные братом Тифанием, Франсуа опустил глаза и поспешно удалился, даже не бросив взгляда на витражи, посвященные Людовику Святому. Он ни с кем не попрощался, ни с братом Тифанием, ни со слугами, поскольку сделал это накануне.

Сразу направился к приготовленному для него экипажу: повозке на воловьей тяге, наглухо закрытой кожаными ставнями. Франсуа устроился там и велел трогать.

Диана и Сабина ехали верхом, под охраной части солдат замкового гарнизона.

Франсуа был согласен на все, что надлежало принять. Он разделял общий удел, он решился прожить оставшиеся ему дни как Господню милость. Он был готов на что угодно – но только не на это! Видеть, как удаляются и исчезают навсегда башня, в которой он родился, часовня и построенный им лабиринт, – такое было выше его сил… Пусть Вивре исчезнет за закрытыми занавесями, в скрипе тяжелых колес, – Вивре, чье имя он носит, Вивре его детства, его юности, его зрелости…

В своей наглухо закрытой повозке Франсуа де Вивре не сдерживал слез, которых никто не видел. Заливаясь ими, старик поклялся: эти – последние…

Поскольку путешествие по дорогам было бы слишком долгим и утомительным, предполагалось добраться до Сены и плыть в Париж на корабле.

Франсуа, Диана и Сабина в сопровождении стражников замка Вивре, которые обеспечивали их безопасность, направились в Танкарвиль, к устью реки. Там их поджидали уже давно нанятое широкое плоскодонное судно, а также одна непредвиденная встреча. Когда Франсуа уже собирался подняться на борт вместе с обеими женщинами, к нему приблизился какой-то человек лет тридцати.

Внешность незнакомца никак нельзя было назвать заурядной. Длинный, тощий как жердь, с худым и выразительным лицом, на котором лихорадочно блестели черные глаза, он отвесил Франсуа очень низкий поклон:

– Монсеньор, позвольте представиться! Меня зовут Робен Левер. У вас довольно красивый корабль. Вы случайно не в сторону Парижа?

– Мы как раз туда. Я охотно приму вас.

Робен Левер растянул в улыбке свой огромный рот – буквально от уха до уха. При этом он показал рукой на группу мужчин и женщин, стоявших чуть поодаль. Рядом с ними высилась огромная груда сундуков и тюков.

– Я не один, монсеньор. Но мы можем заплатить…

– Я не требую никакой платы. Просто предлагаю вам гостеприимство во имя Божьего милосердия.

Робен поклонился невероятно низко, согнувшись, как это умеют делать только акробаты.

– Мы вам все-таки заплатим, монсеньор, но на свой лад – обезьяньей монетой.

– Как это?

– Мы, комедианты, проходим таким манером через заставы и таможни. Вместо денег расплачиваемся всякими трюками, либо нашими, либо наших животных. Будем забавлять вас и ваших благородных дам до самого Парижа.

– А что вы умеете играть?

Робен Левер изобразил еще одну из своих безразмерных улыбок, от которых невольно становилось не по себе.

– Смерть или жизнь. По вашему выбору. Это как мое имя. Написать его с t на конце – будет Le vert, зеленый, значит жизнь, а если es – Le vers, червяк, значит смерть.

– Тогда пусть будет жизнь…

Труппа Левера, помимо него самого, состояла еще из восьми человек: четырех мужчин и четырех женщин. И с ними – ученые обезьяна и пес.

Барка отчалила, публика – старец в сером одеянии и две молодые женщины, белокурая во вдовьем платье и темноволосая в черно-белом, – заняла места. А Робен со своими комедиантами сыграл фарс о жизни.

Едва корабль развернул квадратный парус и покинул Танкарвиль, артисты тоже развернули собственный занавес, который служил им декорацией. Он был примитивен и наивен. На нем была изображена большая яблоня, узнаваемая по круглым, красным плодам, растущая на лугу, усеянном цветочками. Робен показал на картину рукой и напыщенно вскричал:

– Мир!

Комизм пьески был немного кощунственным, как это частенько случалось в подобного рода представлениях. Устав раздавать людские судьбы, Бог-Отец заснул. «Судьбы» в виде маленьких лепешек все падали и падали на землю. Их подбирала обезьяна и подсовывала людям, завернутым в простыни, будто младенцы в пеленки. Каждый съедал свою лепешку, либо с удовольствием, либо с отвращением. Затем «младенцы» исчезали за занавесом с яблоней – и возвращались оттуда уже в одежде, соответствующей полученному званию.