— Можно!

И тотчас паренёк-кочегар и Кольцов полезли на тендер и затем по угольной куче пробрались к водяному баку.

— Значит, четвёртое окно? — уточнил Кольцов.

— Четвёртое, точно, — запинаясь, сказал кочегар. Его бил лёгкий озноб.

По железным скобам водяного бака Кольцов спустился к сцеплению. Грохот колёс на миг, оглушил его. Навстречу летела душная ночь, и звезды тоже летели, словно пришитые к этому поезду…

Кочегар остался на тендере и оттуда внимательно наблюдал за Кольцовым.

А Кольцов перебрался со сцепления на открытую площадку вагона, с площадки полез на крышу, пополз по ней, заглядывая вниз и отсчитывая окна… Вот оно, четвёртое окно! Прижимаясь к крыше, Кольцов какое-то время лежал, справляясь с гулким и учащённым биением сердца. Затем взмахнул рукой и ухватился за грибок вентилятора.

Тем временем Осипов, готовясь в своём купе ко сну, стаскивал с ноги сапог. Внезапно послышались тревожные гудки паровоза, и вагон стал толчками замедлять бег. Это означало экстренное торможение.

Осипов снова поспешно натянул сапог, выскочил из купе. И тотчас в окно купе заглянуло перевёрнутое лицо. Исчезло. Опустились ноги. За ними появилась рука. Ухватилась за верхний переплёт окна, и наконец в купе осторожно забрался Кольцов…

Со ступенек тамбура охранники напряжённо всматривались в темень, пальцы, сжимавшие винтовки, побелели. Но паровоз, дав короткий успокаивающий сигнал, снова начал набирать ход.

— Видно, что-то примерещилось машинисту, ваше благородие, — облегчённо вздохнув, сказал один из охранников Осипову.

— Тьмища-то какая несусветная, — в тон ему отозвался голос другого охранника.

А Павел встал у двери купе, прижался к стене, прислушивался к голосам и шорохам. Ждал. В руке у него поблёскивал пистолет. И странно, он уже не чувствовал никакого волнения, только все тело его напряглось до боли.

Шаги замерли возле купе. Чей-то голос издали спросил:

— Постелить, ваше благородие?

«Двое… Значит, двое», — подумал Кольцов и поджался, поднял руку с пистолетом.

— Не надо, — отвечал за дверью Осипов и потянул за ручку.

Шумно откатилась дверь, он вошёл в купе…

Кочегар теперь стоял на нижней ступеньке паровоза и, предельно откинувшись, напряжённо смотрел вдоль вагона.

— Горит? — спросил Кособродов, стараясь сохранить спокойствие в голосе.

— Горит, Митрич!.. Горит!

Свет в четвёртом окне ярко горел, метался по придорожным кустам. Светилось окно и у последнего купе, где разместилась охрана.

Кособродов бросил в темноту цигарку и тут же свернул новую, нервно прикурил.

— Скоро станция… Ну что, не погас ещё?.. — уже явно тревожась, спросил Кособродов.

Паровоз и вагон мчались сквозь ночь, врезаясь в плотную застойную темноту, разрывая её светом фар.

Кочегар вдруг глотнул воздух, возбуждённо закричал:

— Все, дядя Митя! Погас!

Машинист передвинул реверс. И паровоз стал плавно замедлять бег, чтобы медленно пройти возле входного семафора…

Ухватившись за оконную раму вагона, висел над мелькающей насыпью Кольцов. Когда скорость немного снизилась, он спружинился, оттолкнулся от вагона и полетел в темноту. Прыжок получился неудачный. Кольцов несколько раз перекувырнулся, ударяясь о крупный галечник, разрывая одежду о какие-то кусты и коряжины. Несколько мгновений полежал неподвижно, затем боязливо пошевелил руками. «Жив!» — пронеслось в голове.

Паровоз уплыл в темноту. Почти не снижая хода, прокатил мимо перрона небольшой станции. Дежурный накинул на руку кочегара разрешающий жезл…

Наташа ждала. Зябко кутаясь в полушалок, взволнованно ходила по комнате. Она знала, что, если сейчас хоть на миг остановится, последние силы покинут её. «Только бы папа не заметил, как я волнуюсь, только бы не заметил». А Иван Платонович Старцев между тем сердито выговаривал, вздев на брови поблёскивающие очки:

— Это, в конце концов, не расчётливо, это же чистой воды авантюризм — идти на такой риск. Да-да! И не спорь, пожалуйста!

— Но у нас ведь не было времени, чтобы подготовить операцию. Надо было рисковать! — возражала Наташа, оправдывая не столько себя, сколько Кольцова, И ей было приятно от сознания, что она понимает Павла и защищает его даже от отца.

Ивану Платоновичу очень не понравились слова дочери. «Надо было рисковать!» И он так же сердито и непреклонно произнёс:

— Нет, так нельзя!.. В конце концов, это не только твоё дело, но и моё. И я утверждаю: нельзя взваливать на одного человека так много…

Наташа беззвучно заплакала. Она сейчас воочию осознала, что Кольцов страшно рискует. «Что сейчас с ним? — тревогой налилось сердце. — А вдруг все сорвалось, и его убили или покалеченного захватили? Что я наделала? Почему не отговорила? Почему не нашла нужных слов? В конце концов, это задание вместе с Кособродовым мог выполнить кто-то другой… если бы было время. Да, если бы было время!»

Иван Платонович не видел терзаний дочери. Он сидел на диване и угрюмо глядел себе под ноги, негромко барабанил пальцами по валику.

Как долго и трудно тянется время! «Скорей, скорей! — торопит его Наташа. Но оно словно вмёрзло в неподвижность…

Синие сумерки на улице сменились густой россыпью звёзд. Листья на деревьях млели от ночной, духоты. И было тихо-тихо…

Вдруг хлопнула входная дверь. Наташа замерла, судорожно прижав руки к груди.

В комнату вошёл грязный, в разорванной тужурке Кольцов. Лицо у него было разбито, и на руках ржавели запёкшейся кровью ссадины.

«Что с ним? Ранен?» — беспомощно подумала Наташа, и к сердцу её подступил холод. Не помня себя от радости и страха, она шагнула навстречу Кольцову и, вскинув ему руки на плечи, бессильно прошептала:

— Ой, Павел…

— Ну что ты, Наташа! — смущённо улыбнулся Кольцов. — Все хорошо… Я же говорил… Все будет хорошо…

— Как я боялась! Иди переодевайся!.. Лицо! У тебя разбито лицо! — Наташа вдруг вся сникла. — Но это же… Это же — все! Тебе надо немедленно уходить. Ты понимаешь, у Щукина не может не возникнуть вопроса, где ты так разбился в тот же вечер, когда исчез Осипов.

— Понимаю! — сдавленным голосом ответил Кольцов. — Я уже об этом думал, пока добирался до вас.

— Я сейчас же вызову связного. — Голосу Наташи окреп. «Его надо спасти, спасти! Во что бы то ни стало!» — гудело у неё в голове, и она, уже не скрывая отчаяния, продолжила: — И ты уйдёшь по эстафете в Киев. Слышишь?

— Не будем торопиться! — Павел взял её за руки и усадил на стул рядом с собой. — Один хороший человек сказал, что голова человеку дана, чтобы думать. Давай малость подумаем, а?

— Но, боже, что можно придумать? Что? — бессильно пожала плечами Наташа. — Ведь следы на твоём лице явно от ушибов. — И, вздохнув так, что перехватило дыхание, добавила, — Нет, тебе нельзя рисковать! — сдавшись доводам своего сердца: — Ни в коем случае!

— У меня было время, пока я добирался до города, и, кажется, я что-то придумал! — улыбнулся её совсем не наивным страхам Кольцов. — По крайней мере, есть смысл попытаться… Надень самое нарядное вечернее платье! — весело приказал он.

Иван Платонович, до сих пор молчаливо слушавший их разговор, удивлённо взглянул на Павла:

— Уж не собираетесь ли вы в таком виде идти гулять?

— Именно, Иван Платонович! Мы пойдём в ресторан «Буфф», я слышал музыку, там ещё веселятся!.. — И, пока они глухими переулками, чтобы ненароком никого не встретить, добирались до «Буффа», Павел посвятил Наташу в смысл своей затеи…

«Буфф» был слышен издали. Даже в эту глухую ночную пору из раскрытых настежь ресторанных окон нёсся надрывный «Шарабан»…

«Буфф» был островом, на котором в разгульном вине и в бессмысленных тостах пытались утопить страх перепуганные революцией обыватели. Подъезд «Буффа» светился в ночи призывно, как маяк. А вокруг была темень.

В зале сверкали погоны, дорогие бокалы, зазывно белели открытые женские плечи. На лицах, под слоем пудры, румян, помады, — усталость и обречённость. Синими змейками поднимался дым от папирос и сигар, и казалось, что эти змейки дыма, извиваясь, танцуют в такт «Шарабана».