Командующий знал, что семья полковника находится на территории, занятой красными, что судьба жены и сына Михаилу Аристарховичу неизвестна, и это постоянно мучило и угнетало его. Он понимал, что за дни отсутствия Львова вряд ли могла проясниться неизвестность, но все же спросил, чувствуя, что сейчас уместно и нужно проявить участие и неважно, какая фраза будет произнесена первой:

— О жене и сыне по-прежнему никаких известий. Михаил Аристархович?

— Самое немногое, Владимир Зенонович, — ответил Львов с той готовностью, которая подсказала Ковалевскому, что он ждал этого разговора и благодарен за него. — С оказией удалось узнать, что Елена Павловна и Юра выехали из Таганрога в Киев, там живёт моя сестра. Выехать выехали, но доехали ли? Так что неопределённость осталась.

— Да-да! — страдальчески поморщился Ковалевский. — Ужасно, что мы не смогли защитить, уберечь самое для нас дорогое от всей этой кровавой революционной неразберихи. Знаете, я даже доволен, что не имею сейчас семьи. Слава богу, хоть этот тяжёлый груз не давит. — И, спохватившись, снова вернулся к прерванной теме: — Пожалуй, Елене Павловне лучше бы оставаться в Таганроге, мы будем там скорее, чем в Киеве.

— Но Леночке ведь неизвестны штабные планы, да и сводок с фронта она наверняка не читает. Запуталась, заметалась… — Голос Львова дрогнул от волнения.

— Будем уповать, что все обойдётся, образуется и скоро вы встретитесь с Еленой Павловной и Юрой.

Ковалевский понимал никчёмность этих утешающих слов. Но что он мог ещё сказать?

В вагоне Щукина, в той его половине, что оборудована под кабинет, не было ничего лишнего. По сравнению с салоном командующего это была келья отшельника: небольшой стол, стулья. Во всю стену — карта с загнутыми краями, сплошь утыканная флажками по всем зигзагам своенравной липни фронта. Эта линия своими причудливыми контурами напоминала фантасмагорический цветок, удлинённые лепестки которого простирались к Калачу, Луганску, Феодосии…

На окнах вагона — налитые свинцовой тяжестью плотные шторы, едва-едва пропускающие свет. И только толстые железные решётки и два крепыша сейфа, стоящие рядом, придавали кабинету Щукина загадочность, говорили о таинственности и суровости его деятельности.

Войдя в кабинет, Щукин включил свет. Сел за стол. Только что он снова разговаривал с ротмистром Волиным, и неясное чувство раздражения на самого себя постепенно наполняло его душу. Взять человека в отдел — значило допустить к самым тайным делам штаба. Не слишком ли опрометчиво он поступил, пойдя навстречу желанию Волина, когда тот предложил ему свои услуги? Да, Волин когда-то служил в петербургском жандармском управлении. Но что из того?.. С тех пор утекло много воды. Что Волин делал все последующие годы? С кем общался?..

Стук в дверь прервал его раздумья. Вошёл среднего роста капитан в тщательно отглаженном френче английского покроя. Его светлые волосы были старательно, с помощью бриолина, уложены и разделены уходящим к затылку безукоризненно ровным пробором.

— Не помешал, Николай Григорьевич? — Остановившись у двери, он многозначительно смотрел на Щукина.

— Очень кстати, капитан. Проходите, садитесь.

Капитан Осипов, ближайший помощник Щукина, любил элегантно одеваться и выглядеть в глазах незнакомых людей светским человеком, этаким английским денди. Он умел быть надменным и таинственным в обществе армейских офицеров и безупречно учтивым с начальством. Щукину случалось наблюдать его в различных жизненных ситуациях, что и говорить, умел капитан произвести впечатление, но… на людей неискушённых, принимающих позёрство Осипова за его подлинную сущность. Мысленно посмеиваясь, Щукин легко прощал капитану эту его слабость. Более того, он никогда даже не намекнул Осипову, что претензии на великосветскость его нелепы и смешны. Он знал, что сумел бы простить своему помощнику и грехи поважнее, потому что этот человек обладал важнейшим для Щукина качеством — умением работать. Внешность внешностью, а в работу Осипов — сын разбогатевшего на плутовстве купца второй гильдии — въедался с цепкостью истинно крестьянской. Кроме того, он обладал ещё и другими, необходимыми для настоящего контрразведчика, чертами характера — терпением, дотошностью. Осипову полковник Щукин доверял безоговорочно.

Капитан Осипов с таинственным видом присел на кончик стула. И стал ждать, когда заговорит полковник. Лишь по опущенным на колени рукам можно было догадаться, что ему хочется сообщить что-то важное: короткие и толстые пальцы нервно шевелились от нетерпения.

Щукин внимательно оглядел Осипова и сказал ровным, бесцветным голосом:

— Знаете, Виталий Семёнович, доведись нам с вами встретиться сейчас впервые, я бы, пожалуй, угадал в вас контрразведчика.

Осипов скромно склонил голову, демонстрируя свой безукоризненный пробор:

— Неудивительно, Николай Григорьевич, с вашим опытом… — Его лицо слегка залоснилось от самодовольства.

Щукин перебил капитана:

— Для этого не нужно иметь богатого опыта! Есть контрразведчики, которые отличаются особым взглядом. Многозначительным и проницательным. И повсюду его демонстрируют. К месту ни не к месту. К счастью, таких контрразведчиков немного!

На покрасневшем лице Осипова обозначилась откровенная растерянность.

— Я считаю это пороком, который надо всячески изживать, — все тем же тихим голосом продолжил Щукин. — Настоящий контрразведчик должен скрывать то, что вы так старательно выпячиваете. Эту загадочную многозначительность. Вот пришли ко мне, и я по взгляду уже знаю, что у вас какое-то важное известие. — Мягко оттолкнувшись кончиками пальцев от стола, он удобно прислонился к спинке стула и деловым тоном приказал: — Ну-с, докладывайте, что там у вас?

— Донесение от Николая Николаевича! — с трудом собираясь с мыслями, стал докладывать Осипов. — Он сообщает, что в Киев прибыла двадцать четвёртая Туркестанская дивизия красных и днями будет направлена на пополнение тринадцатой армии.

Щукин, внимательно вслушиваясь в сообщение Осипова, пробарабанил пальцами по столу.

— Ваши выводы?

— Обстановка под Луганском усложняется для нас. По крайней мере, штаб, разрабатывая операцию к новому наступлению, должен это учесть. Может быть, ускорить наступление.

— Дальше, — коротко обронил полковник.

— Николай Николаевич также сообщает, что на Ломакинские склады в Киеве завезено очень большое количество провианта и фуража, предназначаемого для войск Южного фронта. Николай Николаевич прямо пишет, что, если все это уничтожить, войска фронта окажутся в период летне-осенней кампании в весьма и весьма критическом положении, уже сейчас красноармейцы получают половинный, голодный, паёк… — Осипов выразительно посмотрел на Щукина.

— Что вы предлагаете? — спросил полковник.

— Полагаю, Киевскому центру это по плечу.

— Безусловно! У них есть все возможности для осуществления такой операции. Немедленно подготовьте наше указание.

— Слушаюсь! — Осипов встал мгновенно, будто выпрямилась пружина. — Разрешите идти, господин полковник?

— Это не все, капитан. Сядьте? — Щукин посмотрел на Осипова долгим, невидящим, взглядом, словно решаясь в этот момент на что-то, затем вынул из бокового ящика стола чистую папку, на лицевой стороне которой было жирно выдавлено: «Дело N…» , быстро написал на ней несколько слов.

— Досье? — позволил себе любопытство Осипов.

— Называйте как вам будет угодно, но потрудитесь в ближайшее же время вернуть мне эту папку с исчерпывающими сведениями на означенное лицо. — И Щукин протянул папку капитану.

Осипов мельком взглянул на щукинскую надпись.

— Но может ли ротмистр представлять для нас интерес, Николай Григорьевич? Мне кажется, в окопах он пройдёт хорошую школу, прежде чем мы…

— Разве я недостаточно чётко определил вашу задачу, капитан? — сухо спросил полковник. — А что до окопов… ротмистр Волин с завтрашнего дня будет зачислен в наш отдел.

— Понимаю, Николай Григорьевич. Как говорили древние: «Жена Цезаря должна быть вне подозрений».