Вера, к радости Степана, в этот вечер была дома. И Оксана Павловна хлопотала в маленькой кухоньке, готовила ужин.
— Не та хозяйка, которая говорит, а та, которая суп варит! — Она вышла навстречу Степану и ахнула: — Степушка, миленький! Да какой же ты у нас красавец! А погоны! Как они тебе идут! Я и раньше говорила всем этим военным-беспогонникам, что погоны для армии необходимость!
Вера, чмокнув Степана, притворно ворчала:
— Не хочу, чтобы он был таким завлекалой… Уведут еще! Нынче бабы нахальные!
— Пока суп готовится, на, прочти! — Оксана Павловна вынула из сумочки письма. — Сразу три сегодня пришло. От отца, от Рудольфа, от Тихона Петровича… О, господи! Морочат они мне голову.
Прочитав письма, Степан от души рассмеялся.
Письма были чистосердечны и неуклюже противоречивы. Отец главным образом старался усыпить бдительность матери:
«Ничего особенного пока не произошло. Были незначительные столкновения с немцами, а сейчас пока тихо».
Он просил ее выслать монографию одного известного немецкого военспеца под названием «Активная оборона», сдать в ремонт серебряные часы с автографом Фрунзе, а самое главное — беречь себя:
«В Сибири, ты знаешь, морозы бывают дикие, хотя и без ветра. Воздух может быть разреженным. Ты это учти с твоей ангиной!»
Рудольф с восторгом сообщал, что получил очередное звание — капитана — и вступил в командование каким-то подразделением. Тихон Пролаза жаловался на генерала:
«Сколько я ему ни советую насчет устройства Рудольфа при штабе, он как воды в рот набрал, не обращает решительно никакого внимания… Не хочет надевать новенькие трофейные сапоги «со смехом», то есть меховые, а ходит в своих хромовых, а иногда забывает надевать даже шерстяные носки. Вообще почти полностью перестал мне подчиняться».
— Что ты, Степушка, смеешься? Я понимаю, они обманывают меня, шелопуты!
— Какой же смысл им вас обманывать? Нет, по-моему, у них там все в порядке. Не надо нервничать, мама, надумывать лишнее!
Когда поужинали, Оксана Павловна спросила:
— Ну, а вы что собираетесь делать?
Вера смущенно покраснела. Степан насторожился.
— В каком смысле?
— О, господи! В каком смысле?! Да ты совсем слепой, что ли? Не видишь, она беременная!
У Степана екнуло сердце, засветились лаской глаза. Он подошел к Вере, бережно взял ее на руки, шепнул на ухо: «Спасибо». И начал носить по комнате, целовать сначала медленно, нежно, а потом исступленно, не стесняясь мачехи.
— Родненькая ты моя! Голубушка милая!
— Вы успокойтесь… Вы хотя бы понимаете, как все это трудно?
— В чем дело?
— Прежде всего, Вера находится на военной службе. Она — военврач.
— Ну и что? Она — женщина… Жена. Что тут незаконного?
— Родится ребенок, как быть? Ведь ты, Степа, скоро отправишься на фронт… Тебя не удержишь.
— А вы, мама, вы же здесь останетесь?
— Нет, милые дети! И я тоже уеду. К отцу, в его часть. Война идет… Народ весь поднялся. Я — жена генерала, буду ходить в Тюмени по базарам? Нет уж! Я твердо решила… Я уже и курсы медсестер закончила… Вот, — она показала серую картонную книжку, удостоверяющую право работать медицинской сестрой. — Вы и не заметили даже, что я на учебу бегаю!
— Что-то надо придумать.
— Я уже придумала… Верочка должна демобилизоваться… Пятый месяц, слава богу! И уехать в Родники. Там у своих родить. А потом работать. Врачи сейчас везде на вес золота. И за ребенком последить есть кому… Поленька, дед Иван, бабушка еще живая.
— И все они будут рады тебе, Веруня… И я вернусь после войны, а ты уже с парнишкой… Научим его лодкой управлять, рыбачить… Велосипед купим? Ага?
9
Злое время — война. Сколько дней впереди — столько бед. Под Сталинградом все туже стягивалась петля на горле врага. Все ожесточеннее шли бои. Дивизия генерала Тарасова, сражавшаяся в южной части города, захлебывалась кровью. После стремительных танковых атак на местах боев подолгу лежали трупы погибших. Поземка заметала убитых, и на отполированной ледяными ветрами степной глади по утрам можно было видеть лишь торчащие из снега полы шинелей, руки, ноги, остекленевшие под стужей, с застывшими гримасами боли и отчаяния лица.
В новогоднюю ночь разведчики сержанта Иванова Ивана Ивановича проникли в снежной крутоверти через нейтральную полосу, уничтожили охрану немецкой кухни, перевернули котел с варевом и приволокли в землянку Рудольфа немецкого повара. Повар был высок ростом, сухощав, с лица его пластами сходила обмерзшая черная кожа. Но в глазах ни на йоту страха. Надежда.
Иванов доложил по форме:
— Товарищ гвардии капитан! Задание выполнено, язык взят. Разрешите допросить?
Но немец, когда его опростали от стягивавших по рукам-по ногам веревок, похоже, сам захотел снять допрос с Ивана Иванова.
— Ду есть кто такой? — спросил он разведчика.
— Я? Ишь любопытный! Я — сержант Иванов Иван Иванович!
— Обманывайт! Ду ист врунчик!
Заполнившие землянку разведчики хохотали.
— А ты юморист!
— Зачем так думаешь?
— Так думайт оттого, что Иван есть — понятно, два Ивана есть — можно, три Ивана — невозможно.
— Дерьмо ты гальюнное! — обозлился Иван Иванович. Но немец не успокаивался:
— Зачем столько пища губиль? — Он показал тонкую ладонь, ловко сделал ее лодочкой и полез в карман. Карманы его, как оказалось, были до отказа набиты черной кашей, перемешанной с маленькими кусочками конины. Каша была еще теплая и пахла отвратно. — Зачем таку еду губиль? Там зольдат опухайт, сильно коледный!
— Значит, ты каши наворовал? У своих? Ах ты, паскуда!
— Прекратите! — Рудольф выгнал из землянки разведчиков и позвонил в штаб полка.
Пленный немец оказался не таким простаком, как подумали в землянке Рудольфа Богданова. В дни победоносного наступления он служил, оказывается, шефом на пищеблоке у командующего группой войск, потом за неповиновение и вольность был отчислен в ударную группу. И оттуда зачастую отзывали его, тонкого знатока кухни, в распоряжение штаба. Лишь в последние дни, когда зашатались устои окруженной армии и началось безбожное разворовывание продуктов, выгнали (опять же за вольность и свободоязычие) в действующее подразделение батальонным кухмейстером. В штабе дивизии, вытянувшись перед генералом в струнку, он рассказал о сосредоточении на участке большого танкового подразделения. О замысле немцев догадаться было нетрудно. Главная цель — прорыв к Волге — оставалась. Замысел можно было назвать бессмысленным, обреченным на провал. Это хорошо понимал Тарасов. Прорыв в эти дни не принес бы немцам никакого результата. Стоявший в резерве фронта танковый корпус, разделенный на две части, утопил бы немцев в реке.
Но события развернулись по-другому.
После полуночи из штаба полка в батальон Богданова передали зашифрованную телефонограмму на немецком языке. Она звучала игриво:
«Послушай, Ганс! Завтра тетушка, черт бы ее взял, приедет к вам рано утром вместе со своими коробками и чемоданами… Ты позаботься о том, чтобы поскорее выпроводить ее из этого ада… Пускай она убирается, пока жива. Благотворительность ее нам сейчас не нужна».
Это означало следующее: батальон Рудольфа Богданова должен приготовиться к отражению мощной танковой атаки. Участок обороны, занимаемый батальоном, приказано держать до прибытия резервных подразделений.
Рудольф дал команду собрать офицеров. И тут же снова тревожно загудел аппарат. Это звонил отец.
— Гвардии капитан Богданов слушает! — тихо представился Рудольф. Трубка молчала долго. Потом отец спросил:
— Как себя чувствуешь?
— Хорошо, папа.
— Все продумай как следует!
— Сделаю.
И опять легкое потрескивание и молчание в трубке.
— Береги себя, Рудик. Слышишь?
— Спасибо, папа!
Остатки ночи в подразделении гвардии капитана Богданова готовили новые огневые точки, организуя возможность густого и рассредоточенного огня из ПТР и противотанковых пушек, подносили ящики с противотанковыми гранатами, бутылками с горючей смесью. Нежданно-негаданно в штабную землянку явились раненые, сбежавшие из санбата моряки.
