…А в штабе бригады, в бурлатовском особняке, разноголосый гомон. В кабинете начальника штаба спор.

— Не могу! — сердито говорит начальник штаба. Пенсне в серебряной оправе то и дело спадывает у него с носа. — Не могу, товарищ! Партизанский отряд, в основном, зачислен в нашу бригаду, а вас, извините, не можем!

— Ты что, контра какая, что ли?

Это особенно возмущает начштаба: часто люди, видя его интеллигентность и пенсне, принимают за «контру», хотя он, как и Екимов, рабочий знаменитого Путиловского завода.

— Ну, знаете, контра, контра, — краснеет он, — старикам воевать все-таки нельзя. Понимаете! У нас сейчас кадровая армия, а не сброд какой-то!

— Я — старик? Я — сброд! — Слезы выступают на глазах Ивана Ивановича. И уже более миролюбиво он просит:

— Родина наша с тобой, можно сказать, горит, а ты меня на печку посылаешь. Ну прав ты, скажи, или нет? Да самому-то тебе годков-то сколько? Поди, моложе меня, скажешь?

Это вконец разозлило начальника штаба.

— Да хрен с тобой! Иди вставай на довольствие! Но если какие замечания будут — шкуру спущу, так и знай!

— Есть идти! — Иван Иванович делает налево кругом.

Через день красные ушли. Ушел дальше на восток Макар Тарасов. Остались ждать его жена, приемные сын и дочь. Ушел с красноармейцами, не глядя на жалостливые стенания Секлетиньи, Иван Иванович Оторви Голова.

Натрепавшись по лесам, небритые, изодранные, подъехали к Родникам Гришка с Колькой. Солнце закатилось. Воздух будто застыл в безмолвии, земля размокла от непрестанных дождей.

На опушке ближнего к Родникам колка они расседлали голодных коней, пожевали черного хлеба и прилегли.

— В деревнях сейчас большевики. Надо вредить им неизменно, агитировать народ против них! — сказал Колька.

— А кто же нам поверит таким? — возразил Гришка.

Колька молчал. Он тихонечко щелкал зубами, кусая сухую былинку и напряженно о чем-то думал.

— Почему не верят? — нехотя спросил он Гришку.

На этот раз не ответил Гришка.

— Жрать завтра у нас будет нечего, — сказал он, помолчав.

Наступила ночь. Колька, завернувшись в плащ, заснул. Этого, кажется, только и ждал Гришка. Он поднялся, прислушался к мерному дыханию своего напарника, вытащил из-за голенища длинный финский нож.

Размахнувшись, ударил во всю силу.

Не оборачиваясь, пошел в Родники. Но вернулся. Ударил еще раз грязным широким каблуком по ножу, вгоняя его вместе с рукояткой. Достал из кармана убитого документы, деньги. Все сунул за пазуху.

Дунька встретила его омерзительно пьяной улыбкой.

— Батюшки-свет! Навоевался? Защитник власти!

— Дай что-нибудь закусить.

— И выпить?

— И выпить, конечно.

Дунька слезла в подвал. Подала мужу огромный кусок сала и буханку хлеба.

— А самогон?

— В ведре. Под кроватью.

Гришка выпил лишь малый глоток. Дунька опрокинула две чайные чашки. Навалилась грудями на стол, заплакала:

— Надоели вы мне все, кобели проклятые!

Гришка поднялся, подошел к ней и что было силы шибанул под дыхало. Потом притащил чересседельник, повесил тело, как большой куль, к матице…

Долго стоял, вздрагивая и озираясь, и только после того, как убедился, что Дунька мертва, вышел на улицу.

Недалеко от крутояра, около черемухи, увидел не почерневшую еще изгородь с остовом памятника посередине. Подошел к изгороди, легко перемахнул ее, всмотрелся. На черной грани белыми буквами было выведено: «Вечная память героям, павшим в борьбе за счастье народа», а ниже, первая в списке, фамилия, имя, отчество брата: «Самарин Терентий Ефимович».

Гришка погрозил памятнику кулаком, выругался и трусцой побежал прочь.

Начинался рассвет. На каланче плескался красный флаг. Флагами были украшены крестьянские дома. Когда солнце вытаяло из туч, кумач загорелся ярко. Под крутояром тревожно бормотали родники.

Лето стояло благодатное. После посевной прошли мощные окатные дожди, и пшеница закустилась, быстро выметнулась в трубку. Ожидался богатый урожай.

На редкость нарядным и пышным было лето и в дачных пригородах, и в самом городе. Кусты сирени в городском саду, сомкнувшись над аллеей ветвями, сотворили зеленый туннель, и когда садовник набрызгивал воду, из туннеля тянуло прохладным цветочным настоем.

И народ этим летом расцвел. Парни и девчонки с привинченными на рубашки и пиджаки, на легонькие крепдешиновые платья значками гомонили в парке, на берегу реки до утра. А радиола возле Дома культуры повторяла и повторяла: «Сердце, тебе не хочется покоя! Сердце, как хорошо на свете жить!»

По воскресеньям с пивом, вином и патефонами гуляли в пахучем березняке пожилые. Они обнимали друг друга, растроганно выкрикивали: «Вот жизня-то началась, не надо умирать! Вот она какая, новая!»

В эти дни комдиву Макару Тарасову присвоили генеральское звание, и сослуживец его и всегдашний начальник, командир корпуса, Семен Викторович Екимов, ходивший в высоком звании уже около года, позвонил ему рано утром, зарокотал в трубку:

— Здорово, генерал! Поздравляю. В отпуск, поди, захочешь, к морю?

— Угадал. Мотор подлечить надо. Пошаливает… Впрочем, как прикажете!

— Сердце, Макарушка, не лечат. Оно без лекарей положенный срок работает. Срок кончится — без лекарей и остановится. А прикажу я тебе, извини, не думать об отпуске… — Екимов помолчал. — Погода плохая.

— Не шути, Екимыч, — Макар засмеялся. — Два часа назад ливень прошел — на опушке опята свежие уже выросли!

— Опята — это хорошо. Но ты потерпи.

— В чем дело-то?

— Сейчас в округ вызывают. Приеду — расскажу подробности. Жди!

В последние дни занемог Макар, кряхтел по-стариковски, вертелся на диване в своем штабном кабинете, и ординарец его, сверхсрочник Тихон Пролаза, прослуживший рядом более двадцати лет, ворчал:

— Я же говорил, товарищ генерал, не пей кофе… Опять не спишь… Как завтра в полки поедешь?

— Тебя не спрошу.

— Хм, не спросишь… Не дам больше кофе, и всё!

Макар поднимался, застегивал нижнюю рубаху, командовал Пролазе:

— Кру-гом! Арш!

Пролаза садился на деревянную кушетку, спрашивал:

— Что будет, Макар Федорович? А? Нутром чую, что-то неладное?

— Ты передай начштаба, Тихон, пусть позвонит в подразделения. Отозвать всех из отпусков.

— Есть передать. Вы, главное, не волнуйтесь.

Макар укладывался в постель, приказывал себе: «Спать!» Но боль не отступала и сон не приходил. Вставало из темноты белое, как мел, лицо Сани, провалившиеся в черных кругах глаза. «Макарушка!» — Он вздрагивал от этого зова. «Ну что тебе?» — «Так, ничего, Макарушка!»

…Это было в двадцать первом году, в феврале. Тихон Пролаза прилетел из штаба учений на гнедом дончаке, лихо спрыгнул, доложил:

— Товарищ командир, вам телеграмма!

Тревожные строки осели в памяти навсегда и теперь кажутся горячими, красными, как пожар: «Во время кулацко-эсеровского мятежа героической смертью погибла…»

Из маленького населенного пункта Славянки Приморского края, где стояла стрелковая часть, они ехали с Тихоном до Родников девять суток… В Родниках пришлось постоять лишь у могилы, послушать сочувственные стенания земляков. Личное горе, как-то уж так получалось, часто обходило Макара Тарасова стороной, хотя за годы революции повидать пришлось немало… И вот фотография мертвой, седой жены Сани с безобразно изуродованным лицом. Посмертный следственный снимок.

«За Советскую власть, но без коммунистов!» — лозунг кулацкого восстания братьев Роговых, Бурлатовых, Сутягиных. Они уничтожали коммунистов. Ее, единственную среди родниковских большевиков женщину, раздели донага и гнали по снегу тридцать верст… Мертвую, уже застывшую, пьяные, одичалые бандиты распилили и насыпали во внутренности пшеницу: «Вот тебе, коммунистке, хлебушко!» Большую надо носить в себе злобу, чтобы превратиться в такого лютого зверюгу.