Эта неприязнь зародилась давным-давно, еще когда жива была великая императрица Екатерина Алексеевна, которая с материнской лаской и нежностью относилась к молоденькой жене своего любимого внука Александра. Мария Федоровна завидовала этому отношению так же сильно, как и редкостной красоте своей снохи. А потому всегда старалась поставить ее «на место», всячески поощряя демонстративную холодность императора по отношению к жене.

Как правило, Мария Федоровна смотрела на сноху со скукой либо с издевкой, однако сейчас не сводила с нее столь приторно-ласкового взора, что, окажись на месте Елизаветы Алексеевны доверчивая муха, она непременно увязла бы в этой ласковости или даже утонула бы в ней, словно в патоке.

Однако Елизавета Алексеевна за долгие годы совместного сосуществования привыкла к тому, что свекровь ее терпеть не может, всячески норовит уязвить и ранить, горазда на выдумки всевозможных пакостей, внешне вроде бы безобидных, но на самом деле глубоко болезненных для чувствительной души, – а потому не поддалась на манящую ласку ее взгляда, а только пуще насторожилась.

– Добрый друг нашего покойного супруга, императора Павла Петровича, Юлий Помпеевич Литта, обратился ко мне с нижайшей просьбою зачислить в мой фрейлинский штат свою внучку, маленькую Скавронскую. Однако боюсь, что пятнадцатилетней девице при моем старушечьем дворе будет скучно и томно. Оттого я и решила отправить сие прелестное создание в штат императрицы, где она станет еще одним бриллиантом в вашей, милое дитя, короне!

Даже если бы собравшиеся не лишились дара речи раньше, они непременно онемели бы теперь, причем надолго.

Маленькая Скавронская! Ничего себе! Да ведь эта особа может зваться Скавронской только по бабушке своей, Екатерине Васильевне, ныне супруге графа Литты, а фамилия отца ее – Пален! На самом деле ее зовут Юлия Пален!

И девицу Пален берут в штат императрицы?!

По протекции Марии Федоровны?!

С ума можно сойти!

Ведь «сие прелестное создание» – не только внучка Литты, бывшего любимца покойного государя Павла Петровича и командора Мальтийского ордена, неусыпными стараниями коего вся Россия едва ли не была приведена под знамена этого ордена, а значит, обращена в католичество и, очень может быть, отдана во власть иезуитов. И вообще, внучка Литты она лишь постольку, поскольку ведь Литта – отчим ее матери! А вот по крови – она внучка и Петра Алексеевича Палена! Того самого Палена, который остановил маразматические замыслы несколько спятившего государя и прибавил к его имени неоспоримое определение – покойный…

В 1801-м именно военный губернатор Санкт-Петербурга Петр Алексеевич Пален стал душой и основателем заговора против императора Павла Первого, именно он спас цесаревича Александра от почти решенного заключения в крепость, а также избавил Россию от нового наследника престола – Евгения Вюртембергского!

Правда, его героическое деяние во имя спасения страны, которая стала этому остзейскому дворянину истинной родиной, не было оценено по достоинству. Император Александр не смог простить Палену, что тот побудил его одобрить убийство отца, а главное – что видел его в состоянии самого позорного малодушия. После переворота именно окрик Палена: «Идите царствовать, государь!» – побудил дрожащего от ужаса цесаревича сделать первый нетвердый шаг к трону.

Мария же Федоровна ненавидела Палена за то, что по его вине она получила титул вдовствующей императрицы…

Те, кому довелось наблюдать императорское семейство в приснопамятную ночь 11 марта 1801 года, не могли забыть горестных причитаний Марии Федоровны по убитому мужу, которые, впрочем, перемежались мечтательными, словно в забытьи брошенными репликами: «Ich will regieren!»[2]

То есть она не прочь была бы сделаться императрицей даже ценой потери «милого Паульхена», как она называла мужа. Однако акт отречения был составлен на имя Александра, а не на ее имя! Именно этого Мария Федоровна не могла простить заговорщикам и делала все, чтобы устранить людей, которые свергли прежнего императора. Она постоянно играла на струнах неутихающего чувства вины, которое глубоко жило в душе Александра, и настраивала его на жестокость и несправедливость по отношению в людям, изменившим государственный строй России.

Петр Алексеевич Пален через три недели после переворота был уволен от службы в отставку с приказанием немедленно выехать в свое курляндское имение Гросс-Экау. Там он и проживал поныне. По слухам, ежегодно 11 марта он напивался допьяна и крепко спал до следующего утра – годовщины начала нового царствования, в жертву которому он принес свою столь счастливо складывающуюся судьбу.

И вот… Внучка Палена – при дворе! Внучка Палена – фрейлина!

Нет, в это просто невозможно поверить!

Однако, видимо, поверить все же придется, потому что, пока все собравшиеся худо-бедно приходили в себя, вдовствующая императрица подала знак, дверь открылась – и статс-дама Елена Павловна Бибикова ввела за руку высокую девушку лет восемнадцати, при виде которой раздалось хоровое «ах!» – а потом сделалась очередная немая сцена.

– Вы дура безумная, сударыня! – вскричал граф Николай Александрович, отражая каскад ударов, обрушиваемых на него, чудилось, со всех сторон. – Если останусь жив, так и стану звать вас впредь – безумная Юлия!

Его противница ничего не ответила. Ну что ж, она, может, и была безумна, зато не тратила время и дыхание на пустые реплики, отвлекающие внимание. Сильная, сосредоточенная, безостановочно двигающаяся, владеющая такими хитрыми финтами, о которых не всякий бретёр имеет понятие, она, с облаком черных кудрей, реющих вокруг мраморно-белого лица, и мрачно сверкающими черными глазами, казалась истинным воплощением погибели, которая вдруг свалилась на голову бедного графа Николая Самойлова.

Он и раньше знал, что жена его поистине неутомима. За что ни возьмется – устали и удержу знать не будет!

На балах вертиж делался и ноги заплетались у самых завзятых танцоров, а графиня Юлия Павловна знай меняла бальные туфельки (на всякий бал брала не меньше пяти пар) – и снова кружилась в вихре вальса или любого другого танца.

На прогулках могла отшагать десять верст без отдыха, оставив позади измученных попутчиков.

Без устали носилась на коньках по замерзшей Неве, пока лед под ней не начинал просто-таки дымиться.

Коли затевались катания с гор, выбирала самую крутую, высокую и ухабистую и скатывалась по ней снова и снова, покуда не разваливались салазки.

Подобно ямщику с дубленой задницей, готова была сидеть на козлах или облучке и править легким экипажем либо санями с утра и до вечера, что зимой, что летом.

Одной из первых переняв новую моду: не нюхать табак, а курить его, – завела себе набор трубок и дымила с таким пылом, что в комнатах топор вешать можно было, а свежего человека табачный дух в беспамятство повергал.

Что и говорить, здоровьем и силою графиня Самойлова напоминала тех былинных поляниц, девок-богатырок, которые никогда не упускали случая руку правую потешить, сражаясь с кем ни попадя и поражая даже мужчин своей удалью.

Но истинной страстью Юлии Павловны была верховая езда… как в буквальном смысле, так и в переносном.

Два дня подряд на одном жеребце либо кобыле никогда не выезжала – настолько утомляла скакунов своей привычкой нестись не разбирая дороги, пока пена на удилах клочьями виснуть не начинала. И, бывало, сходясь с Юлей в супружеской постели, Николай Александрович сомневался, что доживет до утра, столько раз требовала от него молодая жена доказывать его к ней любовь и страсть.

Ну, пяти-шести совокуплений за ночь могло бы хватить и вакханке, а графиня Самойлова была всего лишь женщиной! И все же ей, бессонной и неутомимой Юлии, этого было мало… Иногда ее начинала обуревать неудержимая похоть среди бела дня, и тогда она самым натуральным образом швыряла супруга на первое попавшееся ложе, роль которого могло сыграть и кресло, и стул, и вообще покрытый ковром паркет (но применялся в дело, случалось, и непокрытый)…