— Каким образом? — спросил Иванов.

— Выявлена утечка секретной информации на телеграфе. Оставлять этого человека там уже было нельзя. Арест его мог вспугнуть остальных. Продвинули скромного служащего на руководящую должность.

— Даже так? — усмехнулся Иванов. — Подбираете кадры?

Ему нравилось, что чекист, возглавивший большую работу, постепенно и настойчиво склоняет всех к своему плану продолжения операции. Аргументы его убедительны и логичны. Эта уверенность как-то незаметно овладела и Ивановым.

— Что же было делать? — ответил Бухбанд, — Человека повысили до поры до времени. Он рад, что находится вне подозрений. Но доступ к секретной информации он все-таки утратил. Кроме того, удалось приобрести кое-кого из связников.

— И нашим и вашим? — улыбнулся Иванов.

— Через них пошла дезинформация и в отряды, и в штаб. Однако наши позиции в крупных бандах Лаврова, Конаря значительно слабее. Попытка внедрить туда наших товарищей пока окончилась неудачей.

— Разрешите высказаться и мне!

Секретарь губкома партии подошел к Бухбанду и стал рядом.

— Я разделяю тревогу товарищей. Не в игрушки играем. Перед нами серьезный, опасный враг. И все же, поймите меня, судьба Советской власти решается сегодня не здесь. Скоро весна. А станицы и села наши терроризируют банды. Если есть у вас уверенность, что враг не сможет нанести удар внезапно, если мы сможем предотвратить его, я всецело склоняюсь к предложению товарища Бухбанда. В этом, и только в этом случае операцию следует продолжать.

Он возвратился к столу.

— Судьба нашей власти сейчас зависит от наших хозяйственных, экономических успехов, товарищи. Потому главные усилия должны быть направлены на то, от чего эти успехи зависят. Не дать врагу сорвать весенний сев — первейшая наша задача сегодня.

— И второе, — продолжал Иванов. — В степи и в горах сейчас тысячи людей. Кто-то сорван с места, мобилизован под страхом смерти, кто-то напуган, кого-то завело в банду ложное казацкое братство. Думайте о них. Думайте о том, как вернуть этих людей к честной жизни. Не вина это их, а беда, что не разобрались сразу, с кем идти, за кого стоять.

«Молодец, — откровенно радовался Бухбанд. — Высказал то, что интуитивно чувствовали многие».

— Чека — могучее оружие нашей партии, нашей власти. Но жестокостью не уничтожить жестокость. Об этом еще Маркс говорил. Помните о том, что Советская власть требует от вас в первую голову защитить тех, кто может стать ее другом, кто завтра может быть ей полезен.

Секретарь немного помолчал и закончил:

— Губком очень надеется на вас, дорогие товарищи. Вливайтесь в банды, ведите там разъяснительную работу. На днях будет оглашено решение губвоенсовещания об амнистии всех, кто сложит оружие и возвратится к мирному труду. Пусть будет острым ваш меч, но и прочен щит.

Большинство членов коллегии губчека голосовало за предложение Бухбанда.

Когда секретарь губкома ушел, объявили приговор Мачульскому.

Изменился он неузнаваемо. Горе перечеркнуло его высокий лоб глубокими бороздами, лицо посерело, глаза глубоко запали, а сутуловатая фигура и вовсе сгорбилась.

Мачульский не сел, когда ему предложили табурет. Он заставил себя поднять голову, чтобы прямо выслушать приговор. Яков Арнольдович не мог без боли смотреть в это постаревшее лицо, но взгляд его оставался таким же суровым и беспристрастным.

— ВЧК утвердила приговор, вынесенный нашей коллегией, — сказал он. — Слово для зачтения — председателю.

Бухбанд заметил, как вздрогнул Максим при первых звуках голоса Долгирева, как постепенно ниже и ниже опускалась его голова.

— …признать виновным в том, — читал Долгирев, — что будучи сотрудником Тергубчека злоупотреблял ее доверием и пытался продать пятьдесят восемь чистых бланков с печатями различных учреждений темным личностям со спекулятивными целями. Применить к гражданину Мачульскому высшую меру социальной защиты — расстрел.

Мачульский побледнел, поднял лицо, но глаз открыть уже не смог. Так и стоял вслепую, вцепившись ногтями в побелевшие ладони.

— Но, принимая во внимание, — продолжал читать приговор Долгирев, — его прошлое, долгую подпольную работу среди белых и тяжелое материальное положение, вызвавшее данное преступление, — на иждивении семья в шесть человек, — заменить высшую меру — условно. Из-под стражи освободить и навсегда лишить чести и права служить в органах Всероссийской Чрезвычайной Комиссии.

Губы Мачульского вдруг мелко-мелко задрожали. Он медленно опустился на табурет, а из-под закрытых век на небритые щеки покатились слезы.

— Иди, Максим, — сдавленным голосом приказал Бухбанд, чтобы как-то прервать тягостную сцену.

— Прощайте, товарищи, — только и смог сказать бывший чекист.

Звонок был настойчивым, резким. Бухбанд поднял голову и непонимающе оглянулся. Затем, будто кто толкнул его, резко сбросил на пол шинель, подбежал к телефону и поднял трубку:

— Слушаю!

— Яков Арнольдович? Извини, побеспокоил ночью, — бубнила трубка, а Бухбанд лихорадочно соображал, кто бы это мог быть.

— Ничего, ничего, — пытался он оттянуть время. — Это мелочи. Слушаю…

— Срочно нужен. Дело есть, — глухо донеслось из трубки.

— Саша! — узнал Бухбанд и радостно закричал в телефон: — Здравствуй, дорогой, здравствуй! Я ждал тебя! Как ты там?

Трубка молчала.

— Алло! Алло! — Бухбанд сильно дунул в нее. — Ты слышишь?

— Жду тебя в сквере у «двух братьев», — услышал он тихий ответ. — Если можешь, побыстрей…

— Я мигом! — понял свою оплошность Бухбанд.

Он сунул ноги в холодные сапоги, накинул шинель и заторопился к выходу. «Что случилось? Может, началось? Не ко времени бы…»

«Двумя братьями» называли они меж собой каменных атлантов, державших карниз над парадной особняка бывшего градоначальника. Место было тихое, надежное: в тупичке сквера и днем-то редко появлялись прохожие.

Увидев на углу одинокую фигуру, Бухбанд ускорил шаг.

Они обменялись рукопожатием и, не мешкая, свернули в глухую заснеженную аллею.

— Ну и здоров ты спать! — усмехнулся Степовой. — Еле дозвонился.

— Да понимаешь, трое суток на ногах, — смущенно буркнул Бухбанд.

Степовой засмеялся:

— А ты никак оправдываешься?

Он помолчал, обнял Бухбанда за плечо.

— До чего дошел, а! Сон в вину ставишь. Будто не люди, а? И слабости людские нам недоступны?

— Сам знаешь, время какое…

— Какое? Самое что ни есть время, чтобы и жить, и любить, и петь, и грустить. Наше время, Яков, наше! Я, например… Хотя об этом потом. Сначала дело.

Они сели на скамейку под развесистой ивой.

— Главная сейчас у «Штаба» забота — склонить крупные банды к своему плану восстания. Дело нелегкое, если учитывать, что каждый бандит себя волостным считает и не прочь отхватить атаманскую булаву.

— Кому поручены переговоры?

— Полковнику Лукоянову и его группе. Ведь он возглавил военный совет.

— Ну что же, это на руку, — усмехнулся Бухбанд. — Думаю, твердокаменный монархист вряд ли быстро сумеет уломать атаманов.

— С Конарем, может, и не сговорится, а с Лавровым…

— Да, одного поля ягоды…

Теперь усмехнулся Степовой:

— Вот это-то я и имел в виду.

Бухбанд вопросительно глянул на него.

— Ты как-то говорил, что не можете закрепиться у Лаврова. Вот у меня и появилась одна мыслишка…

В аллее, где они сидели, вдруг посветлело: огромный шар луны выкатился из-за тучи. Засеребрились снежинки, ветки ивы закачались, заструились в этом холодном призрачном свете. Набежал ветерок, и по дорожке ночной аллеи лениво потянулась февральская поземка.

Минут через двадцать двое мужчин поднялись, неторопливо подошли к особняку и остановились.

— Ну, а теперь о жизни, — задумчиво сказал Степовой. — Где-то в Таганроге два года назад остались самые дорогие мне люди. С тех пор, сам понимаешь, ни слуху о них ни духу… А сердце стонет.

— Семья? — спросил Бухбанд.