– Благодарю вас за аудиенцию, ваше высочество, – почтительно склонился Никита.

Екатерина удовлетворенно кивнула, разговор начался правильно, он ничего не требует, только просит. Надо сказать, начало их беседы было полно недомолвок, почтительных поклонов и удовлетворенных кивков. Учтивые слова их плавали на поверхности некоторого водоема, величественные, словно лотосы, а смысл разговора несли невидимые глазу резвые придонные струи.

– Наша встреча состоялась как нельзя кстати. Завтра я уезжаю в Ораниенбаум, а оттуда в Петергоф. Государыня Елизавета намечает отметить праздник Петра и Павла в этом году особенно пышно, – она замялась, как бы спрашивая себя – о чем мы? – и легко вернулась к разговору. – Помнится, князь, вы имели до меня просьбу касательно некой молодой особы?

Никита всем своим видом выразил полное согласие, даже руками сделал эдакий жест, обозначающий восхищение памятью их высочества.

– Оная девица жива и благополучна. Ей не грозит беда. Некоторое время назад – какое именно, мне неизвестно, упомянутая особа оставила столицу, чтобы в сопровождении господина Икс посетить могилу отца.

– Не хотите ли вы сказать, ваше высочество, что княжна Репнинская поехала на Гросс-Егерсдорфское поле? – вне себя от изумления и явно выпав из законов этикета, воскликнул Никита.

– Я думаю, что это только условное обозначение цели их путешествия, – невозмутимо отозвалась Екатерина. – Сейчас они, очевидно, в Кенигсберге. Кто сопровождает девицу – я не знаю. Зачем они поехали в Пруссию – мне не известно. Отношения сей девицы с означенным господином – для меня полная тайна. Одно достоверно – она путешествует под чужим именем. Ее зовут теперь графиня Грауфельд.

Никита встрепенулся было, тысяча вопросов ульем жужжала в голове, но великая княгиня остановила его движением руки.

– Милый князь, я не могу вам сказать больше, чем мне удалось узнать. И не хочу строить догадок. Они принесли бы больше вреда, чем пользы.

Она улыбнулась, и этой улыбкой словно ширму поставила, в довершение всего в руках ее появился большой веер, на котором французский художник изобразил Дафниса и Хлою предававшимися радостям любви, а также пейзаж, овец и собак. Екатерина обмахивала неразгоряченное лицо значительно и неторопливо, нимало не тяготясь возникшей в разговоре паузой.

– Не будет ли нескромностью с моей стороны узнать, какие ваши дальнейшие планы? – спросила она наконец.

– Ехать в Пруссию.

– А может так случиться, что вы там вдруг встретите полковника Белова? Он ваш друг?

– Он мой друг, и я его непременно встречу.

Лицо ее оживилось, и она сказала уже совсем другим тоном, в котором не было и тени наигранной значительности.

– Передайте Белову, что я помню о нем. И еще передайте: дало фельдмаршала Апраксина отнюдь не кончено. Оно движется к своей развязке, которая, как мне кажется, очень будет зависеть от успехов нашей доблестной армии.

«Кому это она говорит? При чем здесь Сашка и какое отношение он имеет к Апраксину? – пронеслось в голове Никиты. – Нет, это скорее информация для меня. Она намекает на письма…»

– Мне не совсем понятны мотивы, коими руководствуется ваше высочество, давая мне подобные…

– А вам и не нужно знать мотивов, – перебила его Екатерина. – Просто запомните и передайте Белову, что особой опасности для него сейчас нет. Но его могут вызвать в качестве свидетеля. Но лучше бы, чтобы его искали и не нашли. Уж очень-то искать не будут. Так пусть ваш друг… от греха нырнет поглубже.

Зачем она улыбается? Что значит – Белову не угрожает опасность. Какая – не угрожает? И какая могла угрожать? Ясно одно – своим поручением она оказывает любезность и мне и Сашке, она выказывает доверие… но держит меня за болвана…

Он был не далек от истины. Если бы Никита мог читать чужие мысли, его наверняка обидели бы насмешливые размышления великой княгини: «Милый князь, зачем вы так таращите глаза? Вы ничего не поняли… И вы, и ваш друг служите мне, а потому оба связаны с этим именем – Репнинская. И все это втайне друг от друга… А как же – честь не позволяет!.. Право слово, будь вы менее щепетильны, может быть, больше было бы толку. Встретитесь с Беловым – обсудите все. Я предоставляю вам эту возможность…»

И опять веер неспешно заходил в руке, сидящая на камне Хлоя взволнованно заколебалась, нарисованные собаки занервничали, овцы тоже пришли в волнение, словно рябь на реке.

Аудиенция тянулась, хотя все было сказано. Нет… не все. Она явно ждет от меня каких-то слов… или поступков. Ясно каких, ей нужны письма… ее тайные послания к Апраксину. А может быть, для дела выгоднее отдать их прямо сейчас? Или сказать, мол, как только фрейлина Репнинская найдется, письма станут опять вашей собственностью? Уж Сашка бы знал, как надобно поступить…

– Я не забыла и второй вашей просьбы, – голос Екатерины звучал по-прежнему насмешливо, словно просьба эта касалась какой-то светской мелочи. – Вы, кажется, интересовались нашим общим другом с острова Мальты?

Это была уже щедрость – королевская! – вспомнить сейчас о Сакромозо. Никита замер, боясь каким-либо жестом или даже дыханием своим спугнуть прихотливый бег мыслей в умной голове собеседницы.

– У Сакромозо карие глаза… родинка, вернее, пятнышко без выпуклости вот здесь, – она коснулась своего острого подбородка, – лицо бледное… и еще, очень характерный жест. Когда он нервничает или чем-то озабочен, то начинает тереть свои руки – оч-чень красивой формы… так, словно они у него чешутся, – она показала, проиграла всю сцену, – потом опомнится, смутится, сядет как ни в чем не бывало.

– О, благодарю вас, ваше высочество, за вашу милость и доверие ко мне.

– Вот именно, доверие, – сказала она строго. – Я могу быть уверена, что бумаги мои будут в сохранности?

– Да.

Никита расстегнул пуговку потайного кармана в камзоле, достал письма и с поклоном протянул их Екатерине.

И тут на глазах свершилось чудо, исчезла чопорная и надменная великая княгиня, перед ним сидела прежняя Фике – испуганная, взволнованная и счастливая. Ей и в голову не пришло стесняться князя Оленева. Она цепко держала свои письма, читала их с жадностью, мяла от нетерпения, чему-то усмехалась. Потом перевела дух, как после быстрого бега или утоления любовной лихорадки. Письма были аккуратно сложены и спрятаны за лиф.

– И еще скажу вам, князь. Я знаю вас уже четырнадцать лет. Это большой срок, поэтому я с полным правом могу дать оценку вашему поведению. Я нахожу его безупречным, – она улыбнулась кокетливо, обнажившийся надломленный с уголка передний зуб не только не испортил этой улыбки, но придал ей домашний, интимный характер.

Никита вспыхнул, чувствуя, что не только лицо его покраснело, кровь прилила и к шее, и к рукам, даже икры ног вспотели.

– Поэтому я по-прежнему ваш должник, – продолжала Екатерина. – В случае нужды обращайтесь ко мне всегда – я помогу, – в последних словах уже не было никакого кокетства, это были посулы царицы, небожительницы, которая обратила взор свой на смертного и обещала вспомнить о нем, когда придет срок.

Никита склонился чуть ли не до полу.

– Ах, да, чуть не забыла. Попробуйте поискать вашу девицу в Кенигсберге в гостинице «Синий осел». Не правда ли, странное название?

Когда Никита уходил, вслед ему прозвучал звон колокольчика.

– Иван, затопи камин, – приказала великая княгиня вошедшему слуге.

«Даже спрятанные на груди письма жгут ей кожу, – подумал Никита. – Сейчас бумаги пойдут в огонь. И все будет забыто».

Через три дня Никита был уже в дороге.

Оленев не застал в Кенигсберге друга. Белов отбыл в армию, в какой-то польский городишко, название которого квартирная хозяйка фрау К., постная, некрасивая особа, конечно, запамятовала. Во время их короткого диалога с лица ее не сходило выражение подозрительности, словно неожиданный гость, хоть и выглядел приличным человеком, в любую минуту может посягнуть на ее собственность или, того хуже, – честь. Но как только Оленев сообщил, что он друг ее постояльца, что намеревается дождаться его здесь и готов заплатить вдвое за уже оплаченное жилье, эта сухая роза сделала неробкую попытку расцвести, обнажив в улыбке бледные десны и дурные зубы. О, она обожает русских! Они так щедры, приветливы и нетребовательны! Оленеву были предоставлены Сашины апартаменты, Гавриле отвели крохотную комнатенку с балконом. Камердинер сразу же взял бразды правления в этом маленьком хозяйстве в свои руки. Но фрау К. не сдалась. Пытаясь закрепить только ей видимые и понятные права на постояльца, она двинулась утром с большим подносом в комнату князя. На подносе дымился кофе, булочки были поджарены, масло уложено розочками. В дверях она была остановлена Гаврилой. Он строго посмотрел сухой розе в глаза, отнял поднос и плотно закрыл за собой дверь. После этой сцены хозяйка не упускала возможности многозначительно улыбнуться постояльцу и намекнуть прямым текстом, что не все русские щедры и приветливы, встречаются такие крохоборы, что и немцев за пояс заткнут.