– Я знаю, Фрейя, что через час ты будешь висеть в этой камере на цепях, а рядом с тобой будет корчиться от боли герцог Гуннар. И вы оба будете очень много говорить, будете много вспоминать каждый в отдельности и помогать друг другу восстановить в памяти забытое.

– Что? Герцог Гуннар… – не смогла поверить услышанному Фрейя. – Да кто же решится…

– Дражко… – строго сказала Рогнельда, но продолжить не осмелилась. Она тоже поняла, что вместе с княжеством, вместе с мужем летит над пропастью. И невозможно повернуть назад. Невозможно остановиться, иначе погибнешь.

– Я уже решился и отдал приказ. Можешь, Фрейя, успокоиться. Герцог не бросит тебя умирать в одиночестве. Вы умрете вместе под пытками. И будете стараться умереть быстрее, чтобы меньше мук перенести. Наш кат умеет продлить жизнь своим жертвам. Правда ведь, Ероха?

– Правда, княже… – страшно заулыбался кат всем своим лунообразным азиатским лицом.

Только тут Дражко заметил, что он говорит по-датски, Фрейя говорит по-датски, Рогнельда говорит по-датски, а толмач переводит весь разговор палачу и кузнецу. Потому палач и ответил. Но теперь это уже не имело значения, потому что Дражко решился.

– О моя бедная дочь… – Фрейя в слезах упала на колени перед Рогнельдой. – Не убивайте мою дочь! Княгиня, это же твоя сестра…

Рогнельда посмотрела на Дражко. Она поняла, что сейчас не она решает, а он.

– Мне было бы проще принести твою дочь сюда, – сказал Дражко. – Наш Ероха умеет разговаривать и с маленькими детьми. Даже с грудными, чтобы развязать язык матери. Правда ведь, Ероха?

– Правда, княже…

Маленькие поросячьи глазки палача даже заблестели от предвкушения представляемой пытки.

Дражко содрогнулся. Он предпочел бы десять раз умереть, чем один раз попасть в руки Ерохи.

– И потому я предлагаю тебе сразу, сейчас и здесь все рассказать, чтобы не пришлось отдавать Ерохе твою дочь.

– А что с ней теперь будет? – Фрейя взвыла, запустив пальцы в густые белокурые волосы.

– Если мать пожалеет дочь, княгиня Рогнельда возьмет, я думаю, сестру на воспитание… – даже для Дражко неожиданно твердо сказала Рогнельда.

– Я все скажу… – Фрейя, вся в слезах, упала на земляной пол. – Я все скажу, княгиня…

Ее маленькие кулаки застучали по сырому земляному полу, не издавая звуков.

Дражко прошел вперед и склонился над женщиной. С другой стороны тяжеловесной походкой, враскачку, к ней же придвинулся Ероха, поигрывая в руке многохвостой плеткой.

Фрейя вся задрожала, переводя взгляд с князя-воеводы на ката и обратно.

– Вот и рассказывай… У нас к тебе много вопросов…

– Спрашивай, князь…

День был жарким, вечер теплым, но уже начало ночи подсказало, что в Саксонии стоит только май, и лето, как ни торопится, как ни пытается в светлое время заявить о себе, все же еще не вступило во владение природой. Прохладный ветерок принес свежесть, легкость дыхания и одновременно пообещал к утру прохладу.

Прямо на вершине холма, на куче громадных валунов, неизвестно какой великой силой сюда занесенных, горел большой костер, видимый, должно быть, издалека. А уж ближайшие окрестности он освещал прекрасно. Три воина постоянно подкармливали прожорливое пламя из большой кучи хвороста, собранной королевскими пехотинцами по приказу всегда соблюдающего бдительность Бернара. Незамеченным, использующим темноту, к королевской палатке подойти не мог никто.

Граф Оливье, выйдя сразу после окончания расширенного королевского совета на свежий воздух, подошел к стоящим отдельно от других Кнесслеру и Аббио.

– Прошу прощения, милостивые государи, что помешал вашему разговору, но я желал бы обратиться к господину Кнесслеру с просьбой познакомить меня с эделингом Аббио. Для меня большая честь пожать руку такому рыцарю, каковым уважаемый эделинг Аббио является, и высказать ему свое восхищение линией поведения на совете, которую не смогло изменить даже присутствие короля.

Кнесслер поклонился такой прекрасной речи.

– С великим удовольствием, граф. Аббио перед вами, и его представлять особо, я думаю, не надо. А это, мой молодой друг, тот самый знаменитый граф Оливье, по поводу возвращения которого из сарацинского плена и состоится наш турнир.

Граф и эделинг пожали друг другу руки и посмотрели один на другого с нескрываемым любопытством, уважением и чуть ли не с поклонением. Оба они умели ценить в людях мужество и воинскую доблесть. Оливье еще семь лет назад, до Ронсеваля, доводилось слышать о тогда еще юном воинственном вожде повстанцев, совершавшем опасные молниеносные рейды прямо между несколькими франкскими колоннами и нападавшем неожиданно в том месте, где его совсем не ждали. Быстрота, натиск с молниеносными действиями, быстрый отход, пока противник не успел сообразить, что к чему, и через короткий промежуток времени повторение точно такого маневра, только уже в другом месте. Так, за один только день, летучие отряды Аббио успевали отметиться в трех-четырех местах и, за счет внезапности и быстроты своих действий, даже не несли существенные потери. И хотя тактика партизанской войны была далека от идеалов графа, искусство полководца, с которым Аббио перемещал свои летучие отряды на большие расстояния, не могло не вызвать восхищения воинским талантом эделинга.

Сам же эделинг уже наслушался немало песен менестрелей и голиардов[2] о Рансевальской битве и не мог не восхищаться двумя героями франкского народа – Хроутландом и Оливье. Герои всегда остаются героями, и их подвиги способны вдохновить даже противника, каковым, по отношению к франкам, с детских лет считал себя Аббио.

– Я признаюсь, что испытываю к вам симпатию и уважение, – сказал Оливье молодому эделингу, – хотя вы постоянно воевали против моих соотечественников. Более того, я посчитал бы для себя за честь испытать своим щитом силу вашего удара в турнирном единоборстве, но король назначил меня маршалом, и это лишает меня права стать участником схваток до тех пор, пока не потерпит поражения вся королевская партия, в которую входите и вы, и все зачинщики. А это, я думаю, невероятный вариант. Но я хотел бы быть вам полезным любым другим способом. Тем более что и сам наш повелитель высказал желание видеть меня в качестве вашего не наставника – нет! – и не покровителя, но только лишь путеводителя в нашем лагере и в несколько непривычном для вас мире франкских отношений. И потому я подошел к вам напрямую, чтобы с чистым сердцем предложить свои услуги.

Аббио слушал, наклонив голову и глядя на Оливье с некоторым напряженным непониманием. Привыкший к простой и грубоватой речи воинов и не в совершенстве владеющий франкским языком, молодой эделинг с трудом понял предложение графа. Но все же выказал готовность к дружеским отношениям.

– Я буду только рад вашей заботе, дорогой граф, хотя и не понимаю, чем заслужил такое внимание со стороны короля Карла.

– Зато понимаю я и понимает граф, – вставил фразу в разговор серьезный Кнесслер. – Король желает не только воевать, но и управлять. В нашем случае я понимаю его так: Карл хочет мира в Саксонии и желает нашей стране благоденствия под своим управлением. А благоденствия не может быть, пока продолжается война.

– Я вполне согласен с вами, – легким поклоном Оливье подтвердил солидарность с эделингом. – Не так уж плохо живется всем народам, вошедшим в наше королевство. Думаю, что и саксам выгоднее быть подданными Карла, нежели его врагами. Король милостив с друзьями и только с противником суров. И никто не сможет обвинить его в том, что национальность заставляет монарха отдать предпочтение франку перед другим, более достойным. Примером может служить хотя бы аббат Алкуин – это самый близкий к королю человек. Он по национальности тоже сакс, хотя и из Англии.

– Англию, между прочим, Карл не завоевывал… – ответил Аббио.

– Англия – это вотчина датчан, – уточнил Кнесслер.

– Не вотчина, – поправил его молодой соотечественник, – а место для постоянного грабежа. Датчане держат английские королевства только для себя, не разрешая другим викингам отправляться в походы на остров. Я слышал, что было целое морское сражение между датчанами и норвегами за право грабить английские побережья.