Сомкнувшая давно,

Под веяньем возвратных сновидений

Ты дремлешь; а оно

Бессмысленно глядит, как утро встанет,

Без нужды ночь сменя,

Как в мрак ночной бесплодный вечер канет,

Венец пустого дня!

* * *

Все мысль да мысль! Художник бедный слова!

О жрец ее! тебе забвенья нет;

Все тут, да тут и человек и свет,

И смерть, и жизнь, и правда без покрова.

Резец, орган, кисть! счастлив, кто влеком

К ним чувственным, за грань их не ступая!

Есть хмель ему на празднике мирском!

Но пред тобой, как пред нагим мечом,

Мысль, острый луч! бледнеет жизнь земная.

* * *

Благословен святое возвестивший!

Но в глубине разврата не погиб

Какой-нибудь неправедный изгиб

Сердец людских пред нами обнаживший.

Две области: сияния и тьмы

Исследовать равно стремимся мы.

Плод яблони со древа упадает:

Закон небес постигнул человек!

Так в дикий смысл порока посвящает

Нас иногда один его намек.

7. ЯЗЫКОВ

Третьим крупнейшим поэтом двадцатых годов был Николай

Михайлович Языков. Он родился в 1803 г. в Симбирске, городе

Карамзина и Гончарова. Как и Баратынскому, ему в литературе

покровительствовал Дельвиг. Первые его стихи были напечатаны в

1822 г. В том же году Языков поступил в Дерптский (тогда немецкий)

университет в Лифляндии, где пробыл пять лет, так и не получив

диплома и проводя время в традиционных для немецких студентов

пирушках и амурах. Бурные анакреонтические стихи, написанные им

в Дерпте во славу веселой студенческой жизни, сделали его

знаменитым. На летние каникулы он приезжал из Дерпта в

Тригорское, где встретился с Пушкиным. После Дерпта он жил в

Москве и в своем симбирском именье. Он сблизился со

славянофильскими и националистическими кругами Москвы и,

поскольку был меньше всего мыслителем, их национализм отразился

в нем как грубейший джингоизм (агрессивный шовинизм). Его поэзия

высоко ценилась славянофилами и «партией поэтов» – но молодые

идеалисты отвергли ее как презренно-безыдейную. Это ожесточило

Языкова, и в более поздние годы он написал несколько довольно

безвкусных сочинений, в которых нападал на своих врагов. Здоровье,

подорванное дерптскими излишествами, стало изменять ему очень

рано; с 1835 г. он беспрерывно мучился подагрой и диспепсией и

скитался с курорта на курорт. Генуя, Ривьера, Ницца, Гастейн и

другие немецкие курорты часто являются фоном его поздних стихов.

Умер он в 1846 г.

Гоголь, чьим любимым поэтом был Языков, сказал о нем, играя

словом «язык» и его фамилией: «Имя Языков пришлось ему недаром.

Владеет он языком, как араб диким конем своим, да еще как бы

хвастается своею властью». Пушкин говорил, что Кастальский ключ,

из которого пил Языков, течет не водой, а шампанским. Почти

физическое опьянение, производимое стихами Языкова, хорошо

знакомо его читателям. Поэзия его холодна и пенится, как

шампанское или как минеральный источник. К человеческим

чувствам она отношения не имеет. Сила этой поэзии не в том, что она

означает, а в том, что она есть. Потрясающая – физическая или

нервная – энергия его стихов не имеет себе равных. Но не следует

думать, что он был источником словесных водопадов, как Гюго или

Суинберн. Во всем этом словесном напоре ощущается рука мастера и

самообуздание, доказывающие, что не зря Языков был

современником Пушкина и Баратынского. Он никогда не бывает ни

болтливым, ни пресным; его стих так же насыщен, как стихи старших

собратьев по ремеслу. Ранняя его поэзия, славившая вино и веселье,

особенно ценилась современниками. Но опьянение ритмами,

пожалуй, еще могущественнее там, где сюжет не такой откровенно

вакхический. Нетрудно вообразить, что он сделал из такого сюжета,

как Водопад (1828), но и более мирные стихи о природе ( Тригорское

или стихи о Чудском озере) совершенно так же бьют искрящейся

жизнью в своем холодном хрустальном великолепии. Разумеется,

Языков не испытывал чувства слияния с природой. Просто

ослепительное виденье, отразившееся на сетчатке его глаза,

преображалось вослепительный поток слов. В его власти было

увидеть природу как оргию света и красок, и в этом он приближался

к Державину, но у него не было ни варварской шероховатости, ни

непосредственной и наивной человечности старшего барда. Поздние

его стихи в целом выше ранних. Его славянофильские реакционные

излияния малоинтересны (он был не слишком умен и не слишком

серьезен), но некоторые элегии, написанные в глубоком унынии во

время болезни, передают истинное человеческое чувство, не теряя

прежнего словесного великолепия. Однако лучшие и самые

прекрасные его стихи надо принимать именно как чисто словесное

великолепие: таковы стансы к Т. Д. с их блистательным чувственным

зачином и не менее блистательным окончанием на ноте

бескорыстного восторга; причудливые строфы, сравнивающие вино

стариков – малагу – с шампанским; знаменитое Землетрясенье

(1844), где языковская избыточность, строго направляемая и

очищенная, достигает совершенно особого великолепия; и, может

быть, самые лучшие строки из всех ( К Рейну, 1840), где он

приветствует немецкую реку от имени Волги и всех ее притоков;

перечисление этих притоков, непрерывный каталог в пятьдесят

строчек – один из величайших триумфов русского словесного

искусства и непревзойденный рекорд длинного дыхания: чтение этих

стихов – самое трудное и, в случае удачи, самое славное достижение

декламатора.

8. ПОЭТЫ-МЕТАФИЗИКИ

Поэты двадцатых годов образовывали реальное и при всем его

разнообразии единое движение, которое можно назвать школой.

Обычно их называют «пушкинской плеядой». Но были и поэты,

находившиеся вне движения, почему современники их, можно

сказать, почти не признавали. Такими «непризнанными» были Федор

Глинка и Вильгельм Кюхельбекер, из которыхпервый был просто

крупным, а второй – если и не совершенным, то очень своеобразным

поэтом.

Федор Николаевич Глинка (1786–1880) был двоюродным братом

великого композитора. Он принадлежал к тем, очень немногим,

русским поэтам, которые почти исключительно посвятили себя

религиозной поэзии. Поразительна его оригинальность и

независимость от общепринятых образцов. Как и другие поэты того

времени, Глинка был сознательным и скрупулезным мастером. Но

поэзия его – мистическая, и хотя он и был строго православным, его

мистицизм по сути своей протестантского толка. Стиль его явно

родственен стилю великих англиканских мистиков Герберта и

Вогана. Он реалистичен и одновременно возвышен. Метафоры

обычно реалистические, иной раз озадачивающие воинственностью.

В его стихах много движения и размаха, когда он говорит о

Страшном суде или перефразирует пророков. Его никогда не ценили

по заслугам, и в последние свои годы он стал любимой мишенью для

глумления молодых критиков. Его до сих пор не открыли по-

настоящему, но такое открытие стало бы показателем зрелости

русского литературного вкуса.

Другой поэт, не нашедший связи с временем, был лицейский

товарищ Пушкина Вильгельм Кюхельбекер (1797–1846). Несмотря на

немецкую кровь, он был самым горячим русским патриотом, и хотя в

действительности был совершенным романтиком, сам себя

настойчиво называл крайним литературным консерватором и