Виктория оставляла дверь открытой и, пока Жерар поднимался по лестнице, вельветовые рубчики терлись друг о друга и звучали, как приглушенная рассыпающаяся горохом жалоба, напоминавшая воркование голубя, когда он задерживает дыхание, и звук становился все тоньше и тоньше по мере того, как Жерар все быстрее взбирался по ступенькам. Она не спала, он входил и заставал ее в темноте, а потом, спустя час или два, они засыпали. Наутро, когда Жерар вставал первый, Виктория от неожиданности поскорей зарывалась лицом поглубже в подушку, пытаясь догнать сон, как на перроне, когда бежишь за набирающим ход поездом. Но пока Жерар одевался перед окном и его темный силуэт был вписан в светлый параллелограмм, Виктория приоткрывала один глаз, и на миг у нее на сетчатке отпечатывался его профиль, белый негатив на черном фоне, а потом она засыпала, видя эту фотографию Жерара прямо перед собой, перед опущенными веками.
Молодой человек, несмотря ни на что, по-прежнему называл ее на вы, ему неловко было ей «тыкать». Даже ночью, в постели, когда они сладострастно скатывались на второе лицо единственного числа, достаточно было любого пустяка, — помолчать или отвлечься — и Жерар снова переходил ко множественному. Среди всех радостей, которые он ей дарил, большим удовольствием были и прогулки в машине. Одаренный механик, тщательно ухаживавший за своей старенькой «Симкой-Горизонт» цвета беж, лишенной и антикварного очарования, и современного комфорта, Жерар свозил Викторию в несколько поездок по округе, на пляжи, и в Пиренеи, в Испанию и обратно, с обедами в горных ресторанчиках, пунктиром рассыпанных вдоль границы. Во время одного из таких путешествий машину как-то раз остановила дорожная полиция: обычная проверка документов на машину. Пока Жерар рылся в карманах, Виктория слегка съежилась на сидении, глядя прямо перед собой, вцепившись пальцами в ручку дверцы. Потом, когда их уже пропустили, Жерар, обернувшись, увидел, что на Виктории лица нет, с вами все в порядке? Нет-нет, сказана Виктория, все хорошо. Вы нахмурились, настаивал Жерар, это из-за полиции? Нет, повторила Виктория, все в порядке. Он улыбнулся одной из своих улыбок, и они замолчали, а спустя два километра заговорили о другом.
Луи-Филипп возник в апреле, но задержался всего на несколько минут. Он даже не рискнул зайти во флигель, а предпочел поговорить с Викторией возле своей машины, невзрачного маленького белого «фиата», у которого была распахнута дверца и даже не выключено зажигание. Луи-Филипп с отсутствующим видом попросил прощения, что не проявился раньше, и сказал, вот, мол, воспользовался тем, что проезжал тут рядом, и завернул поделиться новостями. Новостей было — кот наплакал. Судя по всему, дело застопорилось, смерть Феликса остается в числе нераскрытых дел, а Виктории следует занять выжидательную позицию, жить спокойно и незаметно. Когда все это было сказано, за неимением лучшего они чуть было не заговорили о погоде, но тут позади машины послышался короткий сухой взрыв, а за ним позвякивание стекольных брызг. Обернулись и обнаружили, что заднее стекло автомобиля украсилось круглой дырой, диаметром в пять сантиметров, от краев которой разбегались трещинки. На полке перед задним стеклом, среди осколков стекла «Секурит», красовался мяч для гольфа марки «Титлейст № 3» Изрыгнув короткое ругательство, Луи-Филипп запихнул мяч в карман и с ворчанием включил передачу.
В следующие недели Виктория, разобравшись, наконец, в происхождении непостижимых звуков, которые занимали ее с самого переезда, обнаружила в саду другие мячи, перелетевшие со своей территории через преграды и препоны кустов, которыми было обсажено поле для гольфа. Теперь, когда ее глаз приучился распознавать маленькие белые сферы, покрытые цитрусовой шкуркой, мячи словно плодились, производя на свет себе подобные, похоже, что достаточно было однажды установить для себя их форму, и теперь уже они попадались на глаза до бесконечности: позже она еще поднимет с земли множество этих мячей. Они валялись где попало на ближних улицах, в соседских садах, как невесть откуда взявшиеся пасхальные яйца, закатившиеся в ячейки решетки, поджидающие на дне водостока, изнывающие в канавах.
Эти потерянные мячи время от времени попадали и в машины, оставляя на них вмятины, а иногда даже в соседей, убивая их на месте. У Виктории вошло в привычку подбирать мячи, совать в карман, а потом копить в шкафу незанятой комнаты, поверх простыней, под которыми были припрятаны ее сбережения. Сперва она собирала те, что находила во время прогулок, случайно, потом собирательство превратилось в самоцель, возможно, несколько навязчивую: теперь, куда бы она ни шла, она систематически высматривала их, закатившиеся то туда, то сюда, более или менее перепачканные в траве и в пыли, испещренные клеймами Хогана и Максфли, Пиннакла и Слазенгера, и пронумерованные от одного до четырех, и взгляд ее был вечно прикован к земле. Миновали еще две недели, — дни, заполненные мячами для гольфа, ночи с Жераром, который потом исчез, о чем ниже.
Виктория, в первую ночь, когда он не пришел, не проснулась к обычному часу, словно предвидела, что его не будет. Она просто удивилась и ощутила какую-то пустоту в мыслях, когда открыла глаза, увидела серо-стальной в то утро прямоугольник окна и поняла, что она одна. Немного удивляясь, но и чувствуя облегчение, и еще больше удивляясь этому облегчению, Виктория сварила кофе, в одиночестве выпила его, сидя на забытом в саду плетеном стуле, укутанная шалью, полуприкрытыми глазами глядя в пространство под набухшим тучами небом. Небо не советовало выходить из дому, и она провела день дома, разогрела себе консервы и легла спать в двадцать два тридцать с книгой.
На сей раз она проснется среди ночи, в темноте попытается разобрать, который час на часах, потом зажжет лампу, двадцать пять минут четвертого. Она выключила свет и тут же опять включила, зная, что больше не заснет и не возьмется ни за книгу, ни за плейер, ни за что. Вскочив на ноги, Виктория проворно обежала все комнаты флигеля, что было недолго, обежала два раза, заодно передвинув два стула на место, сложив брошенную на спинку стула одежду, отодвинув горшок с цветами, сунув три тарелки в раковину. В это ночное время каждый звук спускает с поводка эхо, малейший стук переходит в пиццикато, когда Виктория взялась за посуду, грянула симфония, пылесос взвыл оперой, а потом, совсем распсиховавшись, Виктория принялась чистить предмет за предметом со всех сторон: генеральная уборка.
Двумя часами позже за окном было по-прежнему темно, но каждая вещь в электрическом свете заблестела, как новенькая; Виктория не упустила ничего, кроме окон, которые хорошо моются только при солнечном свете. Но, по-прежнему слишком возбужденная, чтобы вернуться в постель, она принялась за систематическую инвентаризацию дома. Она сама чувствовала, как лихорадочно это у нее выходит, и издевалась над этой своей лихорадочностью, время от времени разражаясь коротким смехом. Один за другим она открывала шкафы, ящики, протирала их тряпкой, предварительно вытряхнув содержимое, а потом, перетерев каждую вещь, раскладывала все по местам. Сперва первый этаж, потом второй: свою спальню, потом вторую спальню, и так дошла до шкафа, в котором, в нижнем ящике, там же, где мячи для гольфа, хранились у нее под простынями наличные. Было около шести утра.
Но, сняв простыни, она замерла на добрых полминуты, пытаясь осознать увиденное. Потом сунула руку в глубину шкафа, пошарила несколько раз, словно все никак не могла убедиться в том, что мячи-то все до одного на месте, а вот из денег не осталось ни единой купюры. Все деньги исчезли.
Вымытая, накрашенная, надушенная, незадолго до полудня Виктория присела на террасе одного припортового кафе. Небо, как и накануне, было в тучах, воздух сырой и свежий, столы усеяны мельчайшими каплями, и никого, кроме нее, не было на этой террасе. Виктория выглядела спокойной, хотя мысленно вновь и вновь переживала сцену с пустым ящиком шкафа. В этот миг обычный шум и гам сменялся куда более грозной тишиной. Виктория, внаклонку стоявшая перед шкафом, медленно выпрямлялась, потом сразу опять нагибалась, чтобы выдернуть пустой ящик из ячейки и заглянуть еще, в самую глубину, как будто бумажные деньги могли провалиться сквозь дубовые доски. Она даже потрясла опрокинутый ящик, но оттуда медленно вылетели только какие-то крошки. Затем, держа его за ручку, как чемодан, она пошла к себе в комнату, за окном которой, не спеша, занимался день. Проходя мимо зеркала, она остановилась, потом, поймав в нем отражение своего лица, уронила ящик к ногам.
