«Портрет художника с семейством» заплатит за эту злосчастную фразу (которую В***, может быть, даже и не произносил): картину повесили в темный угол, подальше от окон, и так высоко, что приходилось задирать голову, чтобы рассмотреть лица персонажей; кроткое семейство В***, казалось, решило вскарабкаться под самый потолок, дабы спастись от наскоков распоясавшейся исторической живописи: куда ни глянь, всюду «Корнелии», производящие на свет маленьких Гракхов, «Кориоланы», воздевающие мечи, «Нероны» поджигающие Рим с обоих концов… Большинство зрителей, посетивших Салон, даже не заметили несчастных изгнанников, висевших на самой верхотуре! Зато их увидел Д’Эгремон: он пришел специально, чтобы увидеть их и рассказать об этом. Пробил час расплаты: у художника, которому больше нечего было продать, которого все считали умершим, чье имя, окруженное слабым ореолом уважения, все еще что-то говорило публике, нужно было отнять единственное оставшееся достояние — репутацию. «В*** кончился как художник» — таков был приговор. «Некоторые считают, что он был хорошим портретистом. Теперь и этого нет: его семейный портрет слаб донельзя, иными словами, размыт и зализан. Вы, господин В***, не знаете лиц собственных детей: разумеется, они не могут так выглядеть! Возьмем хотя бы стоящую слева девочку в нахлобученном на лоб чепчике: видели ли вы что-нибудь более уродливое?! Нет, месье В***, нам совершенно ясно, что вы даже не глядели на эту несчастную! Что же до вашей жены, то вот уже целый век, как Салон не представлял нам ничего более чопорного. Она разряжена, как на бал, однако в бедняжке нет даже искры жизни». Без сомнения, с тех пор, как Грёза не приняли в Академию в качестве исторического живописца, Д’Эгремон не столь усердно посещал Академию — в противном случае он бы получше разбирался в том, что представляет собою «семья господина В***»…

Шарден попросил прочесть ему эту обличительную речь. Он не видел картину, да и не увидит ее, ибо почти утратил зрение (теперь он только и мог, что пытаться набрасывать пастелью маленькие автопортреты, уткнувшись носом в зеркало); ядовитые фразы критика также ничего ему не разъяснили: как это живопись В*** может быть одновременно «размытой» и «зализанной»? Конечно, если хочешь уничтожить врага, слов не выбираешь… И Шарден тотчас диктует письмо Батисту: «Мне со всех сторон хвалят и превозносят твой групповой портрет. Говорят об очаровательных позах, грациозных контурах и превосходно выбранных красках… Что же касается Д’Эгремона, не обращай на него внимания. Он дружит с Троншеном, а этот суровый кальвинист, как тебе известно, никогда не любил портреты, особенно с тех пор, как Друэ[50] начисто испортил его собственный, изобразив нашего литератора „в роскошном одеянии, способном уничтожить его в глазах публики“, — сам он предпочел бы щеголять перед нею в лохмотьях…» Не скупясь на утешения, Шарден одновременно старался исправить дело, уговорив заступиться за В*** критика из «Меркюр де Франс»; увы, тот писал настолько цветисто, что его контратака приняла вид извинения: «Господин В***, прославившийся искусством наделять прелестью Природу, отнюдь не искажая ее при этом, не нуждался в этом таланте, дабы сохранить для нас образ женщины, которую смерть отняла у него много лет назад: все, кто ее знал, горько сожалели о чудных достоинствах как ее ума, так и внешности. Картина, давно начатая автором, являет нам покойную госпожу В*** в расцвете молодости, равно как ее супруга и малолетних детей, которых он имел в те времена и которых с тех пор лишился». Что ж, по крайней мере, критик расставил все точки над i. К несчастью, то была медвежья услуга — или парфянская стрела: «Не следует забывать о прежних работах господина В*** и об успехе, который снискали они у публики. Нынешний же его возраст и сопутствующие ему недуги, разумеется, не позволяют художнику соперничать с молодыми конкурентами…»

Итак, его оправдали, но оправдали старыми заслугами: мол, пожалейте старика, оставьте его в покое! В***, может быть, и не умел писать картины, зато он умел читать, даже между строк: его пустили в расход. По выражению Д’Эгремона, он «кончился как художник». К тому же его лишили доброй репутации, ибо портрет, которому он посвятил столько любви и столько трудов, портрет, который хотел сделать проводником своей радости, оказался плох. Ни одного одобрительного слова, ни одной похвалы: жалкая мазня.

Вернув «мазню» из Салона, он сунул ее под кровать, сказав, что у задней стены ему нужно поставить книжный шкаф. Единственным его утешением была мысль, что Марианне, которой предстояло унаследовать эту картину, она как будто нравилась: «Софи здесь такая красивая!» Но, поскольку полотно таких размеров не могло поместиться в мансарде, он подумал: наверняка она его обрежет.

Так кем же все-таки был В*** — великим живописцем или скромным ремесленником? Впрочем, что такое «великий живописец» и что такое «скромный ремесленник»? Вермера целых три века считали скромным ремесленником, а Мессонье[51], провозглашенный великим живописцем в ту пору, когда Беранже вышел в великие поэты, больше никто…

Что же известно широкой публике о «господине В***»? Два или три парадных портрета: правда, портрет короля утрачен, зато в учебниках истории королеву и дофина всегда представляют именно такими, какими их увидел Батист. К сожалению, мало кто из историков интересуется этой печальной королевой и этим святошей-принцем. В результате мы чаще встречаем живопись В*** в театрах и на витринах, нежели в музеях и альбомах по искусству: его увеличенные задние планы служат прекрасными декорациями на сцене, его «детали» — птички, цветы, руки, драпировки — графики переносят на суперобложки романов и конверты для пластинок. То есть мы еще видим произведения В***. Но мы уже не знаем, что это и откуда.

Не стоит, однако, драматизировать ситуацию: покойный находится не в таком уж безнадежном положении: если искусство и было ремеслом, а временами даже мелкой торговлей, то ныне оно превратилось в огромный рынок. Картины в стиле рококо Батиста В*** сейчас не пользуются спросом, но торговцам достаточно собрать их. А потом в один прекрасный день они выпустят умело составленный каталог, организуют в Нью-Йорке или Париже ретроспективу («В*** и король», или «В*** и его эпоха», или «Забытый Батист В***»), «Семейный портрет» послужит ей прекрасной афишей, национальные музеи извлекут свои сокровища из запасников, где они спали веками, специалисты начнут разыскивать в частных собраниях и покупать любые, даже неудачные рисунки, газеты посвятят этому событию специальные выпуски, и, раз уж публике требуется новизна во всем, вплоть до прошлого, акции «вновь открытого» В*** взлетят до небес…

После этого Салона «господин В***» перестал писать. Служанке-поденщице было велено сжечь все рисунки гуашью, сделанные для «Потерянного рая».

Зато он много читал, оседлав нос очками. Или же, если шрифт книги был слишком мелок, просил почитать Марианну. Она предлагала ему «Рассуждения о покаянных псалмах», но он предпочитал им романы Ричардсона и сказки; ему всегда нравились описания алмазных дворцов, яшмовых деревьев, белых единорогов и золотых мячей, которыми маленькие девочки играли возле фонтанов.

«Прошептав волшебные заклинания, можно заставить реки течь вспять, к истокам», — бубнила Марианна recto tono[52], как в монастыре, и Батист, кутаясь в одеяло, нередко задремывал в своем глубоком кресле под эти монотонные звуки.

Он умер через восемь месяцев после демонстрации своего «главного» портрета и за четыре года до кончины Шардена. В тот последний вечер он ел компот, которым Марианна кормила его с ложки, как ребенка: он жаловался, что уже не может шевелить левой рукой. «До чего же он стал неразворотлив! Прямо как бедняжка Полина… И грязен до невозможности, а уж какой был всегда чистюля, какой модник… О, Боже милосердный, простите меня, грешную, за то, что я его так любила! Слишком сильно любила, когда еще была жива моя Софи… Подумать только, в ту пору ему стоило лишь мигнуть, и я бы… Благодарю тебя, Господи, за то, что ты создал его слепым ко всему, что не было раскрашено!»