Так что сладость золотых денечков отдавала горечью. Каждый из них приближал меня к неизбежной минуте, когда я расстанусь с Маргретой и больше ее никогда не увижу.

Я даже не имел права намекнуть ей, как велика для меня эта потеря.

И в то же время моя любовь отнюдь не была столь альтруистической, чтоб я надеялся, будто расставание со мной не принесет Маргрете особого горя. В низости своей, будучи эгоистичен, как мальчишка, я тешил себя надеждой, что она будет страдать в разлуке не меньше, чем я сам. Такова уж эта «щенячья» влюбленность! В качестве извинения могу привести лишь тот факт, что мне лично была известна лишь «любовь» женщины, которая любила Иисуса столь сильно, что на привязанность к существу из плоти и крови у нее чувств уже не оставалось.

Ни в коем случае не связывайте себя брачными узами с женщиной, которая слишком много молится.

Прошло десять дней с тех пор, как мы покинули Папеэте, и Мексика должна была вот-вот показаться из-за горизонта, когда наша зыбкая идиллия вдруг рухнула. Вот уже несколько дней Маргрета как-то отдалялась от меня. Обвинить ее ни в чем я не мог, так как не располагал никакими конкретными фактами, и, уж конечно, не было ничего такого, что дало бы мне право на нее жаловаться. Кризис наступил вечером, в тот момент, когда она, как обычно, завязывала мне бабочку.

Как всегда, я улыбнулся, сказал спасибо и поцеловал ее.

Затем отстранился, все еще продолжая держать ее в объятиях, и спросил:

– Что случилось? Я же знаю, что ты умеешь целоваться куда лучше. У меня дурно пахнет изо рта?

На что она холодно ответила:

– Мистер Грэхем, по-моему, нам лучше с этим покончить раз и навсегда.

– А, я уже «мистер Грэхем»? Маргрета, в чем я перед тобой провинился?

– Ни в чем.

– Но тогда… Моя дорогая, ты плачешь?!

– Извините. Я не смогла удержаться.

Я вынул носовой платок, промокнул ей слезы и мягко сказал:

– Я не хотел тебя обидеть. Скажи, в чем дело, и я все исправлю.

– Раз вы не понимаете этого сами, сэр, я не вижу возможности вам что-то объяснить.

– А ты попробуй. Прошу тебя! – (Может быть, это просто один из периодических приступов излишней эмоциональности, которые свойственны всем женщинам?)

– Мистер Грэхем… я знала, что это все равно может продолжаться только до конца круиза, и, поверьте, ни на что другое не рассчитывала. И все же для меня это нечто большее, чем для вас. Однако я никогда не предполагала, что вы оборвете все так просто, без всяких объяснений и гораздо раньше, чем это станет необходимо.

– Маргрета, я не понимаю…

– Но вы же все прекрасно знаете!

– Я? Я совершенно ничего не знаю!

– Нет, вы не можете не знать! Вот уже одиннадцать дней я вас каждый вечер спрашиваю, а вы отвечаете мне отказом. Мистер Грэхем, неужели вы никогда не попросите меня зайти к вам попозже?

– Ох! Так вот ты о чем! Маргрета…

– Да, сэр?

– Я не мистер Грэхем!

– Сэр?

– Моя фамилия Хергенсхаймер. И сегодня как раз одиннадцать дней с тех пор, как я увидел тебя впервые в жизни. Прости. Прости, прошу тебя. Это чистая правда.

Маргрета одновременно и утешение для глаз, и человек в высшей степени воспитанный. Она ни разу не раскрыла в изумлении рта, не принялась спорить, не воскликнула: «Не может быть!» или «Не верю!». Выслушав все, что я ей сказал, она помолчала, выждала, не последует ли продолжение, а потом спокойно ответила:

– Не понимаю.

– Я сам ничего не понимаю, – отозвался я. – Что-то произошло, когда я пересекал пышущую огнем яму. Мир внезапно изменился. Этот корабль… – Я стукнул по переборке. – Это совсем не тот корабль, на котором я плыл раньше! Здесь меня называют Грэхемом, тогда как я знаю, что меня зовут Александр Хергенсхаймер. И дело не только во мне или в корабле – дело в самом мире. У него другая история. Другие страны. У вас, например, нет воздухоплавательных судов.

– Алек, а что такое воздухоплавательное судно?

– Гм… Такая штука, которая летает в воздухе наподобие воздушного шара. И в некоторой степени это действительно воздушный шар. Но он движется очень быстро, со скоростью более ста узлов в час.

Маргрета спокойно обдумала сказанное.

– По-моему, это очень опасно.

– Вовсе нет. Это самый лучший способ путешествия. Я прилетел сюда на таком корабле – «Граф фон Цеппелин» Североамериканской аэрокомпании. В твоем мире воздухоплавательных кораблей не существует. Именно это и послужило для меня окончательным доказательством, что ваш мир – иной мир и что это не хитроумный розыгрыш, который кто-то затеял ради меня. Воздушные сообщения – важная часть экономики известного мне мира, без них меняется практически все. Вот, например… Слушай, а ты мне веришь?

Она ответила медленно и задумчиво:

– Я верю, что ты говоришь мне правду – такую, какой она тебе представляется. Однако правда, которую вижу я, совсем иная.

– Я понимаю. В том-то и заключается вся трудность моего положения. Я… Ой, погоди, тебе же пора, не то пропустишь ужин.

– Это не важно.

– Нет, важно: негоже тебе голодать только потому, что я сделал дурацкую ошибку и обидел тебя. А если я не появлюсь за столом, Инга пришлет кого-нибудь выяснять, не заболел ли я, не заснул ли, не случилось ли чего, – она всегда так делает. Маргрета, моя любимая! Я так хочу тебе все рассказать! Я так долго ждал этого! Мне просто необходимо с тобой поделиться! Теперь я могу и даже обязан сделать это. Однако для такого разговора мало пяти минут, его нельзя вести, так сказать, на ходу. Когда ты вечером покончишь с постелями, у тебя найдется время выслушать меня?

– Алек, я всегда найду время, раз тебе это нужно.

– Отлично! Иди вниз и поешь. Я тоже спущусь, перехвачу чего-нибудь – отделаюсь от Инги, – а потом мы встретимся здесь же, когда ты освободишься. Ладно?

Она задумчиво посмотрела на меня:

– Хорошо, Алек… Поцелуй меня еще раз.

Вот так я понял, что она поверила мне. Или хочет поверить. Тут-то я и перестал волноваться. Я даже поужинал с аппетитом, хоть и очень торопился.

Когда я вернулся, она уже ждала меня и при моем появлении встала. Я сжал ее в объятиях, поцеловал в нос, приподнял за локти и усадил на кровать, потом уселся на единственный стул.

– Дорогая, как ты думаешь, может быть, я спятил?

– Алек, я не знаю, что и тумать.

(«Тумать» – именно так она и выговорила слово «думать». Иногда, под влиянием эмоций, ее акцент становился более заметным, обычно же ее английский звучал куда лучше моего резкого и скрипучего, как визг заржавленной пилы, говора уроженца Кукурузного пояса.)

– Я знаю, – согласился я, – у меня та же проблема. Есть только две возможные точки зрения: либо, пока я шел через огненную яму, случилось нечто невероятное, нечто такое, что изменило мир, – либо я свихнулся, как енот в неволе. Целыми днями я перебирал в уме все известные мне факты и… пришел к выводу, что мир действительно изменился. Тут не одни воздухоплавательные корабли. Куда-то подевался кайзер Вильгельм Четвертый, а на его месте появился какой-то дурацкий президент Шмидт, ну и прочее в том же духе.

– И герр Шмидт вовсе не дурацкий, а вполне приличный президент по сравнению с прочими немецкими президентами.

– Вот об этом я и говорю. Мне любой немецкий президент представляется дурацким, ибо Германия – в моем мире – одна из последних европейских монархий, ничем не ограниченных и в то же время весьма эффективных с политической точки зрения. Даже царь и тот не обладает такими правами.

– И я говорю о том же, Алек. У нас нет ни кайзеров, ни царей. Великий князь Московский является конституционным монархом и не претендует на то, чтобы считаться сюзереном других славянских стран.