— Улыбнись, — попросил я чуть слышно.

Она устало улыбнулась.

— А теперь уходи.

Ее губы едва–едва раздвинулись, возле глаз соткалась розетка морщин.

— Я уйду только с вами, Павел.

…Ночью я тайком собрал саквояж. Сложив необходимое, уже одетый для дороги, я подошел к кровати и посмотрел на спящую. Она спала с покойной полуулыбкой на устах, как бы отвечая во сне кому–то. Я испытал к этой женщине острую ненависть. Я плохо понимал, что она обрела со мной, я знал несомненно одно — она отняла нечто безмерно важное у меня, сломала меня, душа моя искалечена, и единственное, на что я остался способен, на что доставало сил — это унизительное бегство. С той поры, как я увидел ее, я уже не принадлежал себе; нон сотворил все возможное, чтобы до конца не принадлежать и ей. Она отняла меня у меня, но ничего не дала взамен, она напилась мною вдосталь, но я еще жив… Я захлопываю дверь, спускаюсь по лестнице, впотьмах, меж угольных куч, пробираюсь с оглядкой на станцию (никто меня не преследует, и это тревожно), а под утро, ближе к рассвету, сажусь на литерный, идущий на запад, к фронту.

…И вот я истекаю кровью в Галиции в полевом блиндаже–лазарете на передовой. У меня достало сил снять рваный халат и добраться до остывших солдатских тел, сложенных на земляном полу в кровянистых лужах. Они трупы, но я жив и слышу крики снаружи. Я знаю, что буду делать, когда приподымется край закрывающий вход в блиндаж рогожи и в проеме покажется увенчанный пикой шлем. Слабеющая моя рука сжимает рукоять нагана, курок взведен.

Голоса приближаются. Сияние дня пробивается сквозь щели. Рогожа откинулась, свет ослепляет, я хочу, но не могу приподнять руку с наганом. Свет неестественно ярок, до рези в глазах, и уже не принадлежит этому миру. В проем что–то вбросили, — грохот, облако разрыва, застлавшее сияние, а в нахлынувшем мраке всплывает, надвигается строгое недвижимое девичье лицо…

___________

Весной того же года в фельдшерский пункт одной из волостей Калужской губернии прибыл новый доктор. Назвался Павлом Дмитриевичем. У него была привычка ни с того ни с сего украдкой прятать в карман правую руку. Санитарка Варвара по временам примечала его ненасытный взор. «Влюбился», привычно думала Варвара.

Черт побери! Какая досада! Надо же такому случиться! Григорий Тимофеевич, Виктор и я беспомощно взирали на спокойные воды озера. Григорий Тимофеевич, обернувшись, как бы пораженный внезапной догадкой, приложил палец к губам:

— Тссс… Я вам скажу, здесь дело нечисто. Было очевидно, что он имел в виду. Новехонький, без единой трещины в корпусе, с пластиковым прочнейшим парусом, наш катамаран, наша гордость и предмет неустанного восхищения, отменно продержавшись на плаву двое суток, четверть часа назад безо всякой видимой причины пошел ко дну, точно ржавая жестянка. Теперь–то я понимаю: тому был предупреждающий знак — парус полнехонький обвис, настало затишье, полнейший глубочайший штиль, тут бы не сплоховать да принять меры к спасению, но, повторюсь, кто мог подумать? Вдруг что–то хлюпнуло под кормой, и мгновеньем позже мы очутились в воде.

— Нечисто дело, — повторил Григорий Тимофеевич.

Трудно было с ним не согласиться. Багровый закатный полусвет расстилался над озером, вдали предвечерне чернело плоскогорье. Виктор впал в некое сомнамбулическое состояние и не отрывал взгляда широко раскрытых глаз от воды, Григорий Тимофеевич съежился, на него было жалко смотреть.

Итак, мы остались без катамарана, без куска пищи, практически без одежды, нельзя же в самом деле считать за таковую майку и плавки в горошек, бывшие на мне, рубаху и тонкие трикотажные брюки на Викторе, короткие шорты Григория Тимофеевича; в этом одеянии нам предстояло провести ночь в горах, и, вполне вероятно, ночь не единственную — без спичек, а значит, и без огня. Ко всему безвозвратно пропали дорогая кинокамера, несравненный «Никон», судовой дневник, в котором я успел заполнить всего несколько страниц.

…Начало наших злоключений ознаменовал отрывистый звонок, раздавшийся в передней моей квартиры солнечным воскресным утром. Я только что побрился и, стоя перед зеркалами трюмо, втирал в подбородок защитный крем. Великолепная погода и счастливое ожидание прогулки с новой знакомой оживляли мое воображение; энергично массируя щеки, я вспоминал ее. Отменная фигура! Где еще вы найдете такие стройные, точеные ноги?! А как ловко она вышагивает в своих кремовых полусапожках! Обворожительное личико, красивые глаза. Если она пожелает, мы совершим прогулку по окрестностям, благо сегодня не душно и дождя — я глянул в окно — вроде бы не ожидается. Я представлял ее улыбку. И вот тут случился этот безобразный звонок. Я отложил тюбик с кремом, прошел в прихожую и в раздражении дернул на себя ручку двери.

— Привет! — с ухмылкой сказали мне.

— Хау ду ю ду? — недовольно пробурчал я. И через порог переступил Григорий Тимофеевич Желудев, в спортивной майке с эмблемой общества «Буревестник», в оранжевых штанах — мой дражайший сосед по лестничной площадке. Несколько слов о нем.

Григорий Тимофеевич — личность от природы маниакально одержимая. Фанатик. Уж если за что–то возьмется, будьте спокойны, не бросит, пока не довершит задуманного. Во дворе кое–кто отзывался о нем шепотком неодобрительным, кое–кто считал его человеком по–своему ограниченным и всю его энергию объяснял этой самой ограниченностью, — но так о Григории Тимофеевиче отзывались люди сами не бог весть какие деятельные и даже вовсе никудышные. Не помню дня, когда мой сосед не был подтянут, до глянца выбрит; грудь надута, усы топорщатся — настоящий кирасир! В подъезде холостыми были только мы с Григорием Тимофеевичем, что, несомненно, нас сблизило, и лишь мы вдвоем из сонма жильцов занимались по утрам оздоровительными пробежками — на этой почве и сошлись окончательно. Григорий Тимофеевич был на двадцать лет старше меня, но обогнать его было совсем не просто. Бывший десятиборец, необычайно выносливый, он сразу задавал такой темп, что по возвращении к подъезду я чувствовал себя так, будто всю дорогу меня нещадно дубасили кольями.

Сейчас Григорий Тимофеевич Желудев, учитель физкультуры, стоит передо мной. В руке он держит бумажный лист, а глаза с загадочным торжеством остановились на мне. Все понятно — очередная идея. Какой–нибудь спортивный утренник на стадионе, детский велопробег, массовое физкультурное гулянье жителей квартала, организация братства рыбаков–подводников. Увлекаемый за локоть, через минуту я уже на кухне.

— Садись. Слушай, что скажу.

Григорий Тимофеевич любовно разглаживает на столе принесенный листок.

— Что это? — слабо выговариваю я и тыкаю пальцем в какие–то прямоугольные абстракции, выведенные тушью.

— Хо, брат, — если бы ты знал, что это за простое и вместе с тем совершенное устройство. На парус сгодится твое верблюжье одеяло, днище будет из стального листа — у меня в сарайчике припасен, рулевое весло…

Ага! Значит, организация братства подводников отменяется, на этот раз нечто иное.

— Парус? — без энтузиазма говорю я.

— Представь себе — парус.

— Размером с постельное одеяло?

— А почему бы и нет?

Мне, студенту предвыпускного курса техникума, не составило труда с помощью нехитрых формул рассчитать площадь паруса, необходимого для движения шестиметровой лодки со скоростью 5–6 узлов в час при умеренном ветре. Когда я сообщил результат, с усмешкой объявив, что одеяло придется оставить дома, Григорий Тимофеевич сам взялся за расчеты. Около получаса он с яростью испещрял бумагу внушительными закорючками, обнаруживая свое полное незнакомство с законами гидродинамики, сопромата, трения, волновой механики, и одновременно настойчиво убеждал меня в несуществующих достоинствах предлагаемой конструкции. В свою очередь я терпеливо, полунамеками, дабы не затронуть его обостренное, как у большинства педагогов, самолюбие, и вместе с тем твердо пытался открыть ему глаза на то, что его взгляды на классическую физику мало чем отличаются от мистических представлений пещерного жителя. Вскоре, изрядно утомившись, я сказал: