Стемнело, когда я, уставший и физически, и морально, заполз в шалаш. Там у костра грелись капитан Фокин и комбатр Калугин. Я рассказал им о результатах разведки, о подорвавшихся на минах минёрах, о том, что нет там хорошего места для наблюдений. Рассказал, как подползли мы к оборонительному рубежу немцев, о ёлке, что расположена от него метрах за двести. — Вот туда и тяни связь, — сказал капитан, — оттуда и будешь управлять артогнём ночью. — На том месте он сразу выведет нас из строя, да и нет у меня проводов, чтобы протянуть туда связь. Откуда взять их прикажете? — возразил я капитану. — Совсем нет проводов? — спросил капитан. — Есть метров шестнадцать красного трофейного провода, — откровенно ответил я, — но что сделаешь с таким обрывком? Метров семьсот-восемьсот надо, по крайней мере. — Ну вот что, — сказал капитан, — я сейчас иду на батареи и пришлю тебе на этой же лошади четыре катушки. Я знаю, где взять их. — Это другое дело, — заметил я. — Надо, чтобы провод был доставлен сюда обязательно. Иначе ничего с новым НП не получится. Всё будет по-старому. На который час назначена атака? — Батальон двинется в наступление после двадцати четырёх часов. Атака намечается в три-четыре часа ночи, — отвечал капиттан. Вскоре он завалился в свои сани на заботливо уложенные там одеяла, ездовый зацокал, и полозья заскрипели по насту. Да, я действительно «умаялся». Облокотившись на локоть, я растянулся у костра. Возбуждение улеглось, и я крепко заснул.…Проснулся я от ударов в бок чьей-то ногою. Открыв глаза, увидел над собою капитана Фокина. — Спите, сволочи, лодыри, мать вашу… — говорил капитан, — батальон наступает, люди гибнут, а они дрыхнут здесь. Марш сейчас же на передовую! Почему до сих пор не оборудовал новый наблюдательный пункт? Приказов не выполняешь?!.. Расстреливать вас, … надо. — Вы привезли катушки с проводом? — спокойно спросил я, приподнимаясь. — Никакого тебе провода нет и не будет. Марш на передовую! Чтобы сейчас же связь была! Знать ничего не хочу, — зарычал на меня капитан, продолжая браниться. Колесов сидел, сжавшись в комочек у телефонного аппарата с прижатой к уху трубкой. Я выполз из шалаша следом за капитаном. Он ушёл, растворившись в темноте, а я заглянул в соседний шалаш, где размещались Новиков, Мамонов и другие. В шалаше оказался один Касьянов. Остальные ушли с Калугиным. Над лесом в сторону Князева изредка проносились с гулом снаряды: батарея, которой управлял Калугин, вела огонь по деревне. — Касьянов! — сказал я. — Забирай остатки трофейного провода, аппарат, штык для заземления — пойдёшь со мной на передовую. Через минуту-другую мы уже вышли с Касьяновым на дорогу. Она была пустынна, только одиноко маячила в темноте чья-то фигура. Пулемётные очереди, взрывы мин и залпы миномётов доносились со стороны Князева. Над лесом стояло зарево, но здесь было темным-темно. — Вы куда идёте, на передовую? — подошёл к нам стоявший на дороге. Он оказался незнакомым мне лейтенантом. — Да, на передовую, — сказал я, освещая часы и разглядывая стрелки на циферблате. Скоро три часа. Идём по дороге, и в непроглядной тьме вспышки со стороны миномётного дивизиона, ведущего огонь по Князеву, выделяются особенно ярко. Касьянов с телефонным аппаратом и винтовкой плетётся где-то сзади. Лейтенант семенит рядом со мной, спрашивает — на самую ли передовую я иду и что собираюсь делать. Куда я иду? В первую очередь, конечно, на командный пункт батальона, надо связаться с комбатом. А вот как быть без провода? Впрочем, у меня созрело смелое и неизбежное решение: думаю использовать имеющийся у меня кусок трофейного провода для подсоединения нашего аппарата к линии батальонной связи. Знаю, что включаться в батальонную связь запрещается, однако другого выхода у меня нет. Буду использовать перерывы с разговорах, буду включаться в линию, когда она будет не занята. Так будет выполнен мною приказ. Разве виноват я в том, что меня обманул командир артдивизиона? — А вы кто и откуда будете? — спрашиваю я лейтенанта, когда мы сворачиваем влево мимо стреляющих сорокапятимиллиметровых пушек, сворачиваем на том месте, где так недавно спрашивал пароль у лейтенанта Иванова часовой передового поста. Теперь пехотинцев здесь нет. Они все впереди, на опушке, под самой деревней. Прохожу мимо своего приятеля — знакомого артиллерийского офицера. Сейчас он командует, стреляет, но и в темноте чувствую его приветливую, обращённую ко мне улыбку. — Пошёл на передовую? — успевает сказать он мне. — Да, — отвечаю. От его обращения ко мне на душе становится спокойнее, теплее. Однако кто-то же идёт рядом, нарушая мою серьёзную сосредоточенность своими назойливыми и, как мне кажется, лишними сейчас расспросами. Спрашиваю вторично. — Я из особого отдела, — отвечает лейтенант. Идём дальше молча, по той тропке, по которой несколько часов тому назад тянули минёров, подорвавшихся на минах. Перешли невидимую черту, за которой рвутся то там, то здесь немецкие мины. Немцы обстреливают лес из миномётов. Стараемся быстрее пробежать по тропинке, она ожила теперь. На ней работают телефонисты, соединяя в обрывах линию связи, встречаются раненые — и бредущие, и ползущие… Идём вперёд не задерживаясь. Вот знакомая ёлка! Лейтенант больше не сопровождает нас, он куда-то исчез незаметно. Сворачиваем вправо, ещё немного — и мы плюхаемся на животы в снег. Здесь — командный пункт батальона, ведущего наступление. Повторю снова: место, с которого ничего не видно. Впрочем, сейчас здесь далеко не безопасно. Стрельба ведётся немцами в много стволов, разрывы кругом оглушают. За невысоким снежным валом, образующим полукруг, прикрытый от немцев, сидит старший лейтенант Ткаченко, правее — лейтенант Иванов и другие командиры. Шныряют, как тени, полные энергии и работы телефонисты и связные батальона. Линия телефонной связи всё время нарушается, рвётся, но восстанавливают её быстро, перерывы кажутся мгновенными. — Артиллеристы пришли! Добро! — говорит лейтенант Иванов. Ткаченко смотрит на нас хмуро, исподлобья. Молчит. Я говорю, что собираюсь занять позицию несколько впереди от них и левее, а сам думаю: на столько, на сколько хватит провода, чтобы поставить шлейф к линии батальонной связи. Отползаем с Касьяновым метров на десять-пятнадцать. Отсюда хорошо виден командный пункт и лежащие на нём офицеры. Что впереди — пока разобрать трудно. Над головой то и дело жужжат пути от пулемётных очередей. Включились в связь. Трубка у моего уха. И множество голосов, перебивая друг друга, кричат в трубку — …Люба, Люба, я Утка, я Утка… — …Почему молчат пулемёты? Открывай огонь, приказываю вам, так вашу… — …Товарищ командир, обстановка такова…Внезапно все голоса умолкли. Обрыв связи. Жду. Всматриваюсь, стараясь по вспышкам в амбразурах на ледяном валу немцев как-то ориентироваться. Связь восстановлена. Снова «Люба, Люба…». Кто-то «Ленинград» вызывает… — Калуга, Калуга, я Камень, я Камень, — говорю я в трубку, воспользовавшись наступившим молчанием. — Я Калуга, я Калуга, — доносится ответ. Узнаю голос лейтенанта Колбасова — нашего начштаба. — Товарищ лейтенант, — кричу я обрадованно в трубку. — Пусть батарея ведёт огонь по нашему ориентиру номер один. Надо заставить замолчать их пулемёты. Опять обрыв связи. Снова ожидание. Нервы напряжены, как струны. Огненные конуса разрывов окружают, становятся ближе. Слух режут стоны и крики. В трубке появились голоса. Нажимаю тангенту. На другом конце провода — Колбасов. Он кричит — Я не знаю ваших ориентиров. Управляй огнём сам. Свяжись с капитаном, он разрешит… Обрыв связи…На командном пункте батальона ругань и мат. Поворачиваю голову: поджав под себя ноги, сидит командир пулемётного взвода Арсентьев — бывший Витязь. Перед ним взбешённый Ткаченко. — Почему молчат пулеметы, почему не открываешь огонь, не выполняешь приказ? — рычит он. — Не открою огонь, не время ещё, не дам пулемётчиков на бессмысленное уничтожение, — упрямо и зло повторяет Арсентьев. Меня вызывает по телефону командир артдивизии Фокин. — Слушай, — говорит он мне, — здесь полковник, он разрешает тебе непосредственно связаться с батареей. Открывай огонь, командуй. Далеко ли от тебя до немецких пулемётов? — Сто метров, — кричу я в трубку, стискивая зубы от дрожи и тут же соображая, что наврал, должно быть. Может быть, все двести будут? — С ума сошёл, — говорит капитан, — но подожди, я поговорю с полковником…Связь оборвана. Верчу головой то вправо, то влево, стараясь понять, есть ли закономерность шахматной доски в обстреле нас миномётами. Взрывы возникают на земле, то чёрные, то с оранжевым пламенем. Мысли бегут быстро. Неужели мы лежим на островке, куда так и не залетит мина? Вряд ли…Говорят, «свою» всегда заранее почувствуешь, услышишь, гудит, приближаясь, по-особенному……Сегодня ночь под пятницу. Правильно ведь заметил вчера минёр, что послезавтра пасха……Выйдем ли живые отсюда? Лежим, плотно зарывшись в снег, прижавшись от жужжащих то справа, то слева пуль. Касьянов в снегу по правую руку от меня, на два-три шага сзади. Лежу на бинокле. Прикрыл им место, где бьётся сердце. Может быть, предохранит? Взрывы мин всё ближе и ближе. Приближаются, как ливневая полоса в поле. На командном пункте, кажется, забеспокоились.…Вызывает капитан Фокин. — Полковник разрешает тебе управлять огнём, соединяю с батареей, — говорит он, — уточни мне обстановку. Бегло объясняю. Говорю, что отсюда видно плохо, мы привязаны к аппарату. Но нас двое. Разведчик Касьянов может вперёд проползти немного…Касьянов слышит и ругает меня. Отвечает батарея. Узнаю голос Умнова. — …Ориентир номер один. Угломер… прицел… Первому две гранаты беглый огонь…Снова ухнули немецие миномёты. — Это наша, — говорю Касьянову. — Наша, — повторяет он. Гул летящей мины нарастает, приближается. «Прямое попадание… конец», — проносится в голове. Инстинктивно прикрываю лицо рукой, отворачиваюсь. Столб пламени взметнулся примерно в пяти метрах сзади, между нами и командным пунктом. Одновременно сильный удар, как бы дубиной или оглоблей, пришёлся по правому бедру. — …А-а-а, — как-то дико, по-звериному закричал я, поднимаясь и бросаясь вперёд, сознавая, что остальные мины пучка, уже гудящие в воздухе, будут сию же минуту рваться здесь, на этом месте. Утопая в снегу, бегу вперёд… что-то обжигает руку — как будто бы дотронулся ею до раскалённой сковородки. — …А-а-а, — раздаются крики на командном пункте. На мгновение вижу побелевшее и искажённое гримасой лицо лейтенанта Иванова, схватившегося за живот и со стоном раскачивающегося, сидя на коленках. Вижу повалившегося в снег, охающего лейтенанта Арсентьева. Касьянов сидит, странно раскрыв рот и выпучив глаза, подбирает вывалившиеся из распоротого живота кишки со снегом. Одна мина… Летит вторая, третья… Пробежав вперёд в каком-то исступлении шагов десять-пятнадцать, проваливаюсь в глубокий снег. Разрывы мин, накрывшие командный пункт и место, где я лежал, переместились вправо. Громко охая от боли в ноге, я стал выбираться назад на дорожку. Куда назад пошёл! Стреляй в него! — донёсся до меня скрежет чьих-то зубов и щёлканье затвора винтовки. — Да что ты, это раненый, — заметил кто-то. Я заковылял, волоча ногу, по снежной тропке. — Не помочь ли вам выбраться, товарищ лейтенант? — очутился рядом со мной какой-то боец. — Не надо, дойду, — сказал я, соображая, что сейчас всякому хочется, помогая мне, самому выбраться отсюда. Недолго удалось мне двигаться самостоятельно. Ещё несколько шагов — и я со стоном опустился в снег, почувствовав в ноге нестерпимую боль. Одновременно с удивлением заметил, что непроизвольно ловлю снег губами — сильно захотелось пить. «Напрасно отказался от помощи — не выбраться мне самому отсюда», — подумал я, и почему-то какое-то непонятное безразличие, но нет — не безучастие ко всему происходящему — охватило вдруг меня. Если несколько секунд тому назад я передвигался в ужасе от перспективы остаться здесь, ползающим в этой зоне огня и смерти, как «те» под Хохелями, запечатлевшиеся на сетке артиллерийского бинокля, то теперь вдруг нахлынуло на меня какое-то успокоение, желание лежать в снегу, спать и пить, пить и пить. Вероятно, прошло очень мало времени, какая-нибудь минута, как надо мною склонилось двое незнакомых бойцов. — Один-то дотащишь? — обратился боец к другому. — Куда ранило-то? — спросил меня маленького роста боец в краснофлотской шинели. И так же, как несколько часов тому назад плыли на спине по снежной тропке раненые минёры, поплыл и я, закинув за голову руки, вцепившиеся в широкий морской ремень, снятый с себя краснофлотцем. — Где левая варежка-то? — спросил краснофлотец, заметив, что нет её у меня. — Потерял, видно, — ответил я, с удивлением обнаруживая, что пальцы на левой руке сведены, скрючились и не двигаются. Отморозил руку-то я, должно быть! — Дай мне варежку, а то без руки останусь, — попросил я краснофлотца. — На! Дай-ка я её натяну на тебя, — сказал тот, торопливо надевая на мою безжизненную кисть со сведёнными пальцами снятую с себя варежку. На нём, заметил я, было две пары варежек. Тащил меня низенький, но сильный краснофлотец чуть не бегом, уходя от миномётного огня и жужжащих пуль. Вот уже ёлки с запрятанными в их густоту противотанковыми пушками. — Ишь ты, какая беда, куда ранило-то? — встречает лейтенант-артиллерист, мой приятель, недавно провожавший меня на передовую. — Оставь его, теперь он наш, теперь уж мы ему поможем, — отпускает он вытащившего меня красноармейца. — Нога, нога, — отвечаю я, — пить, дай мне пить. — Ишь ты, какая беда, — скорбно качает лейтенант головой, подавая к моим сухим губам снег на своей рукавице. — Однако подожди! Он широко шагает к телефону и слышу, как сообщает на командный пункт батальона о моём ранении. Вернувшись ко мне снова, даёт мне есть снег, спрашивает, где у меня бинт или индивидуальный пакет, чтобы перевязать руку. — Какую руку? Отморозил я её, — говорю я, скрипя зубами от нервной дрожи и боли в ноге. — Жарко мне! — Да нет, рука-то вон в крови вся, и бинт на ней весь промок, — замечает лейтенант, снимая варежку с парализованных пальцев и сбившегося на ладонь бинта. Тут только понял я, что означало ощущение, подобное прикосновению к раскаленной плите или сковородке, которое запомнилось, но тогда же сгоряча забылось. Значит, и левая рука моя ранена. Но в ноге боль нестерпима. — Где же бинт? — снова спрашивает лейтенант. — Надо перевязать тебя. — Не надо, бинт далеко, под шинелью, — говорю я, — дай лучше снова снега. — Как хочешь, — соглашается он со мною и подаёт снег. По дороге быстро приближается к нам лошадь в постромках, с шлюпкой-волокушей. Узнаю ездового — это Мамонов. Значит, за мною прислали! Небольшие сдерживаемые стоны — и я в шлюпке. — Знаешь, что, — говорит мне лейтенант, — дай мне бинокль, тебе он теперь не нужен. А я верну его после командиру вашей батареи. — Только обязательно верни, — предупреждаю я. — Да вот варежки чужие на мне, у краснофлотца взял. — Он убежал уже, оставь их себе, — говорит лейтенант. Мамонов торопит, дергаёт лошадь. — До свиданья, — прощается лейтенант, — не огорчайся, ещё встретимся, вернёшься! Его суровое, простое, с крупными чертами лицо приближается к моему, и он поспешно целует меня. — Поправляйся, будем ждать тебя, — машет рукой, возвращаясь к пушке. Мамонов спешит, с опаской поглядывая на разрывы мин, хорошо видные, но не достающие до дороги. Вот уже справа большая тёмно-зелёная палатка командира батальона. Сейчас там полковник — командир бригады, капитан Фокин и много, должно быть, других офицеров. — Стой, — говорю я Мамонову, — беги в палатку, вызови капитана Фокина, я хочу объяснить ему…Лошадь останавливается. Из палатки высовывается красное, возбуждённое лицо капитана. То ли пьян он? То ли от жары разморило? — Товарищ капитан, — кричу я, приподнимаясь на локтях, — выйдите ко мне, я хочу сказать… — Вези его, вези, так твою так, — кричит капитан на Мамонова, испуганно взглядывая на меня, и скрывается в палатке. Мамонов дёргает вожжи. А меня прорвало. Плачу, как ребёнок, и не могу остановить слёз.…Испугался! Меня испугался!.. Не подумал я этого! А ведь он яснее всего видел наган, торчащий из-за борта моей шинели.