– А жене вы рассказали об отчете Калама?

– Нет. Портфель я взял с собой и предупредил ее, что после обеда у инженеров поеду на улицу Пастера. Это обычное дело. Мы не только приезжаем сюда вместе по воскресеньям, чтобы побыть наедине и отведать приготовленного женой обеда. Я часто отправляюсь сюда, когда у меня есть важная работа и мне нужно спокойно подумать.

– А где был банкет?

– В ресторане «Дворец Орсэ».

– Портфель вы брали с собой?

– Я его запер на ключ и оставил под присмотром своего шофера. Этому человеку я доверяю безгранично.

– И с банкета вы поехали прямо сюда?

– Да, около половины одиннадцатого. Министрам необязательно оставаться после того, как отзвучат торжественные речи.

– Вы не снимали парадного костюма?

– Нет, я переоделся, чтобы поработать здесь, в кабинете.

– Отчет вы прочли?

– Да.

– Он был подлинным?

Министр кивнул.

– Если бы его опубликовали, он действительно стал бы бомбой?

– Вне всякого сомнения.

– Почему?

– Потому что Калам предупреждал о катастрофе, которая и произошла. Хоть меня и назначили министром гражданского строительства, я не смогу точно воспроизвести вам суть его рассуждений и прежде всего те технические детали, которые он приводил в поддержку своего заключения. Могу только сказать, что он занял твердую, аргументированную позицию против проекта, и всякий, кто прочел бы отчет, должен был бы проголосовать против строительства в Клерфоне в том виде, в каком оно предполагалось, или по меньшей мере потребовать дополнительного исследования. Понимаете?

– Начинаю понимать.

– Каким образом «Молва» пронюхала о документе, понятия не имею. Может, им удалось раздобыть копию? Не знаю. Насколько мне известно, я был единственным человеком, кто вчера вечером владел экземпляром отчета.

– Что же произошло?

– Около полуночи я хотел позвонить премьер-министру, но мне ответили, что он в Руане на каком-то политическом совещании. Я чуть не позвонил в Руан…

– И не позвонили?

– Нет. Именно потому, что подумал о прослушке. Мне казалось, что у меня в руках ящик с динамитом, который способен не только взорвать правительство, но и опозорить многих моих коллег. Невозможно допустить даже мысли, что те, кто прочел отчет, могли настаивать на…

Мегрэ догадался, как должна была кончиться фраза.

– Вы оставили отчет в этой квартире?

– Да.

– В письменном столе?

– Он запирается на ключ. Я рассудил, что отчет будет здесь сохраннее, чем в министерстве, где шатается много людей, которых я едва знаю.

– Ваш шофер оставался внизу, пока вы изучали документ?

– Я его отпустил, а сам взял такси на углу бульвара.

– Вы разговаривали с женой, когда вернулись?

– Разговаривал, но не об отчете Калама. До вчерашнего дня я ни с кем о нем словом не обмолвился. А вчера в час дня я встретился с премьер-министром в Национальном собрании. Я отвел его к окну и все ему рассказал.

– Он был взволнован?

– Думаю, да. Любой руководитель правительства на его месте разволновался бы. Он попросил меня съездить за отчетом и лично доставить к нему в кабинет.

– И отчета в столе не оказалось?

– Нет.

– Дверной замок был взломан?

– По-моему, нет.

– Вы встретились с премьер-министром?

– Нет. Мне стало по-настоящему плохо. Я попросил отвезти меня на бульвар Сен-Жермен и отменил все встречи. Жена позвонила премьер-министру и сказала, что я почувствовал себя плохо, что у меня был обморок и что я явлюсь к нему завтра утром.

– Ваша жена все знает?

– Я впервые в жизни ей солгал. Не помню точно, что я ей наговорил, но, должно быть, сильно путался и сам себе противоречил.

– Она в курсе, что вы здесь?

– Она считает, что я на собрании. Не знаю, понимаете ли вы, в какое положение я попал. Я вдруг оказался один, и мне кажется, что, как только я открою рот, все примутся меня обвинять. Никто не поверит в эту историю. У меня в руках был отчет Калама. Я единственный, кроме Пикмаля, кто им владел. И за последние несколько лет меня раза три приглашал в свое имение в Самуа Артюр Нику, подрядчик, который занимался строительством.

Он вдруг как-то сразу сник, плечи ссутулились, подбородок утратил твердость. Весь его вид, казалось, говорил: «Делайте что хотите. А я уже ничего не знаю».

Не спрашивая разрешения, Мегрэ плеснул себе водки и, только поднеся стопку к губам, подумал, что надо бы налить и министру.

Несомненно, за годы службы ему не раз приходилось испытывать это ощущение, но оно никогда не было таким сильным. Тепло и уют маленькой комнаты, запах деревенской водки, письменный стол, совсем как у отца, увеличенные фото «стариков» на стенах – все это только усиливало впечатление. Мегрэ чувствовал себя врачом, который приехал по срочному вызову, и теперь у него в руках судьба пациента.

И самое любопытное то, что человек, сидевший напротив него, словно в ожидании диагноза, был на него похож, как брат, ну по меньшей мере как родственник. И дело было не только во внешнем сходстве. Взгляд, мельком брошенный на фотографии, сказал комиссару, что они с Пуаном одной крови, от одного истока. Оба родились в деревне, в крестьянских семьях, где уже поменялся уклад жизни. Может быть, родители министра, как и родители Мегрэ, мечтали, чтобы их сын стал врачом или адвокатом.

Пуан превзошел их ожидания. Живы ли они еще, чтобы это оценить?

Задать этот вопрос он не решился. Перед ним сидел подавленный человек, и он знал, что не слабость довела его до такого состояния. Глядя на него, Мегрэ испытывал сложное чувство, вобравшее в себя и отвращение, и гнев, и уныние.

Однажды ему самому довелось оказаться в похожей ситуации, правда не столь драматичной, и это тоже было связано с политикой. Он ничего такого не сделал. Просто повел себя, как следовало себя вести честному человеку, точно выполнявшему свой служебный долг.

И все равно в глазах всех или почти всех он был виноват. Его вызвали в дисциплинарный совет и, поскольку все были против него, его вину признали.

Тогда ему пришлось временно уйти из сыскной полиции, и он около года проработал в подвижной полицейской бригаде в Люсоне, в Вандее, как раз в том департаменте, от которого был делегирован Пуан.

Сколько ни повторяли ему жена и друзья, что совесть его чиста, временами Мегрэ все же примерял на себя образ виноватого. Например, дорабатывая последние дни в сыскной полиции, пока его дело обсуждалось в верхах, он не позволял себе отдавать приказы подчиненным, даже Люка и Жанвье, а когда спускался по парадной лестнице, старался буквально вжаться в стену.

Пуан сейчас был не способен ясно осмыслить то, что с ним произошло. Он рассказал все, что мог, и в последние часы поступал как человек, который замкнулся, ушел в себя и больше не надеется ни на какую чудесную поддержку.

Что же странного в том, что он бросился за помощью к Мегрэ, с которым не был знаком и которого даже ни разу не видел?

Не отдавая себе в этом отчета, комиссар уже взял дело в свои руки и принялся задавать вопросы, похожие на те, что задает врач, чтобы уточнить диагноз.

– Вы убедились в том, что Пикмаль действительно тот, за кого себя выдает?

– Я велел секретарше позвонить в Школу мостов и дорог, и там подтвердили, что Жюль Пикмаль работает у них смотрителем уже пятнадцать лет.

– Вы не увидели ничего необычного в том, что он не отнес документ директору Школы, а отправился с ним прямо к вам в кабинет?

– Не знаю. Об этом я как-то не подумал.

– Вероятно, это может указывать на то, что он понимал значение документа?

– Да. Я думаю, да.

– Короче говоря, после того, как отчет Калама был найден, Пикмаль был единственным, кроме вас, кому представилась возможность его прочесть.

– Если не считать тех, у кого в руках он сейчас находится.

– Давайте пока об этом не думать. Если не ошибаюсь, то, кроме вас и Пикмаля, о том, что вы получили документ, знал еще один человек?