Это было кстати, так как известия с востока исламского мира становились все тревожнее. Тимур занял Багдад; Ахмад Увайс бежал на Евфрат и попросил у мамлюков убежища155. Ни на одно мгновение не поторопился Баркук завоевывать север и запад Сирии и успокоить бедуинов! Но, возможно, этим он если не перечеркнул планы Тимура, то хотя бы ощутимо их поломал. Давайте вспомним о том, что Тимур в феврале 1394 года встретился со сзонм сыном Умар-шейхом под Диярбакыром н хотел оттуда двинуться в Сирию 156.

Ввиду вновь укрепившегося господства Баркука было бы для Тимура неразумно начинать эту войну любой ценой. Весть о внезапной кончине его сына и неблагоприятные погодные условия, по-видимому, были внешними причинами того, что он к тому времени отказался от большой битвы. Притом Тимур уважал Баркука. Через шесть лет, узнав о его смерти, он так обрадовался, что подарил сообщившему это известие пятнадцать тысяч динаров 157.

Ибн аль-Хилал, необычайно умный человек... родился в семидесятые годы (XIV столетия), вырос в Дамаске, приехал на рубеже столетий в Алеппо и изучал там право и теологию. Когда разразилось несчастье с татарами, он попал пленным в войско Тимура и был тяжело ранен в голову. Но он убежал и добрался до Каира... и там примкнул на некоторое время к суфию алъ-Билали. Затем он вернулся в Алеппо. Он углубился в учение о единственности Бога, агитировал за него и с тех пор произносил слова восторженного божественного упоения... Многие люди разыскивали его... Он делал глупые высказывания, примерно, что он абсолютный муджтахид 158. Он также не воздерживался от критики крупных богословов. Он имел представление о всемирном законе, но не заботился о религиозных обрядах, пренебрегал общественным богослужением. Он утверждал, что узнает наставления непосредственно во дворца сверхъестественной иерархии и что он центр круга 159. Высказывания чистого неверия допускала его последователи. Однажды он услышал, как кто-то прочитал хвалебное стихотворение Пророку. «Это про меня! — крикнул он и настойчиво внушал своим приверженцам: — Если вы считаете меня меньше, чем Пророком, то вы недооцениваете мой ранг!» При этом он утверждал, что сам общается в бодрствующем состоянии со всеми пророками и разговаривает с ангелами: и он должен быть вознесен на небо.., (он привлекал много внимания), многие нападали на него, но некоторые из великих заступались за него. Он умер двадцать седьмого октября 1420 года160.

Военная каста грубо притесняла ученых, выжимала из них высказывания, которые должны были оправдывать незаконные насильственные действия. Даже такой человек, как Ибн Хальдун, не мог избежать этого. Когда Минтас короткое время правил в Каире, он заставил его и других ученых составить юридическое заключение в духе изменившихся политических условий. Как только Баркук в 1390 году вернулся в Каир, Ибн Хальдун из-за этого был освобожден от своей должности, хотя, как он уверяет в своих воспоминаниях, «по возможности в текст вставляли скрытые намеки»161. Однако неуверенность, которая подтачивала чувство собственного достоинства сословия ученых, происходила, как уже говорилось, не только от чувства, что находишься во власти эмиров. Неприятное чувство причиняли прежде всего знаки, которые предвещали потерю уважения к знатокам шариата в широких слоях населения. Знание откровения и устанавливающие нормы высказывания Мухаммеда и его сподвижников больше не удовлетворяли многих людей в качестве путеводной нити в их жизни и как утешение в ужасные времена. Пример этого — глубокое изменение суфизма. Результаты этого изменения долго потрясали сословие ученых. Как оно должно было справляться с этим вызовом? И могло ли вообще оно сделать это?

В XI веке шариатская ученость достигла высшей степени влияния на исламское общество, особенно в странах, управляемых Сельджуками, таких как Магриб, и в Андалусии. Знатоков исламского права возводили на государственные посты162. Задачи, стоящие перед ними, они могли выполнить только потому, что сами были кровно связаны с миром идей народной набожности. Многие ученые-правоведы заявляли о своей принадлежности к суфизму, который стремился к углублению религиозности масс. Выражением проникновенной преданности исламу должно было быть непременное выполнение норм шариата; кто к этому стремился, мог надеяться на то, что будет причислен к будущим обитателям рая, избранным Богом еще до сотворения мира. Суфизм и юриспруденция стремились к общей цели и при этом дополняли друг друга163. Конечно, в XI веке были и такие направления суфизма, которые равнодушно или вообще отрицательно смотрели на науку о законах, но их сторонниками были люди малоуважаемые164.

В тринадцатом и четырнадцатом веках решающим образом изменилось соотношение между суфизмом и юриспруденцией, так как суфизм изменяет характер. Набожность народа, которая запечатлевается этим новым суфизмом, больше не годится в качестве фундамента верности законам. Наоборот, она ставит под сомнение смысл шариата! Уже в начале четырнадцатого века Ибн Таймия в одном послании отмечал, что только поверхностно исламизированные монголы питают пристрастие к философии, рационалистической теологии и к учению о единственности Бога. Они верили только в одну часть ислама, считал ученый165. Понятиями, имеющимися в его распоряжении, он пытался охарактеризовать тот мир идей, который представлял угрозу для традиции, в которой он получил образование. Он учился связывать необозримое многообразие бытия с большим, но все же обозримым количеством норм и определений, которые опирались на стихи Корана или предания о Пророке. Такие люди, как Ибн Таймия, посвятили спою жизнь сохранению ислама как религии закона; шариат был для них воплощением веры, ведущей к исцелению, которую определил так и ни на йоту иначе Бог, творец Вселенной и судья в конце истории. Аристотелевская философия, преобразованная в духе неоплатоппзч;», сделала из персонального Бога безличное высшее существо, устремленное в мир; рационалистическая теология объявила понятия, приспособленные к проницательней силе человека, то понятия, которыми говорит о Боге и его намерениях откровение, неудачными или в лучшем случае значительными в переносном смысле; и для учения о единственности Бога, самого новейшего среди трех достойных сожаления направлений мысли, творение было необходимым дополнением творца и этим, следовательно, было одинаково и бытие. Ислам шариата, однако, не мог отказаться от законодателя — Бога, в бытие резко отделенного от творений; из его онтологического превосходства вытекает безусловная значимость шариата, как и из его слов, стоящих над историей166. Кто подвергал это сомнению, одновременно сомневался в праведности жизни ученых-правоведов. Суфии начала четырнадцатого века, как поясняет Ибн Таймия, настаивали на утверждении, что выразить Бога можно только посредством столь же высокой божественной речи. В этом учении Ибн Таймия возвращается к точке зрения ранних рационалистов, утверждавших, что о самом Боге человеческие слова, собственно, ничего не могут сказать. Это учение теперь, правда, следует связать еще с предосудительным включением того, что творца и его творение объединяет бытие. Бессмысленное высокомерие проявляется в этом новом толковании ислама; это религия фараона, который, как рассказывает многообразно Коран, сам объявил себя Богом, пишет рассерженно Ибн Таймия167. Такие лжеучения приносят больше вреда, чем разбои, даже чем прием (в пищу) яда, и кто их внушает мусульманам, подобен предводителю каравана паломников, который сопровождает хадж вместо Мекки на Кипр, в бастион неверных франков168.

Теология единственности Бога кажется Таймии такой же самонадеянной и противоречащей исламу, как и поведение ее защитников. Те суфии хвастались, что во время пиров, под музыку и танцы, открывается им самое высшее, когда они соприкасаются с миром сокровенного, и ангелы и пророки подходят к ним, чтобы с ними потанцевать169. Не руководству ученых шариата доверились те заблуждающиеся, а шейхам-суфиям, которые сознательно пренебрегали божественным законом — и при этом были настолько бесстыдны, что выдавали «людей под навесом» за своих предшественников. Но это были неимущие верующие, которые проводили ночи под навесом молитвенной площади Мухаммеда в Медине и жили на подаяние молодой исламской общины. Ранний суфизм почитал в них тех благочестивых, которые, не владея ничем мирским, уже в земной жизни всецело посвятили себя Богу; и ошибочное производное понятие «суфии» от арабского слова «укрытие» (суффа) старо170. Ибн Таймкя отвергает его как неудачное; при этом, однако, он ведет речь о проклятии суфизма дервишей, раафостраненного в его время, суфизма, который сводился, по его мнению, неправильно к тем беднякам Медины. Истинный суфизм заключается для него в строго аскетическом укладе жизни; но это не означает — находиться на иждивении своих единоверцев. Скорее, нужно собственным трудом зарабатывать себе на хлеб и, если это возможно, делиться великодушно с нищими. Ибн Таймия отстаивает точку зрения ученых шариата, которая была подтверждена с десятого века. Для них было омерзительным требовать для себя вещи, на которые они, возможно, не имели никакого права — в день Страшного суда Бог строго наказал бы всех за незаконно приобретенное имущество171.