Недаром и название второй части романа, как пишет Битов в одной из статей к нему, — «Герой нашего времени»… «Так и слышу, — продолжает автор. — Так то же Печорин! А у вас, я извиняюсь, кто?»
Битов прямо говорит и о том, что «наш Лева — тип», проводя его литературную родословную издалека. В этом «тип», в этом «герое нашего времени» автор прослеживает не только неслиянность рефлексии и жизни, но и дурную неслиянность культуры и жизни. То, что для героя должно быть естественным как дыхание — в Пушкинском-то доме! — на самом деле является лишь профессией героя, да и то порой не совсем ему и нравящейся, то есть профессией как ролью,а не как судьбой.Преодолеть эту «дурную неслиянность», по Бахтину, может только поступок. Но «вследствие того что теория оторвалась от поступка и развивается по своему внутреннему имманентному закону, поступок, отпустивший от себя теорию, сам начинает деградировать. Все силы ответственного свершения, — пишет Бахтин в работе „К философии поступка“, — уходят в автономную область культуры, и отрешенный от них поступок ниспадает на степень элементарной биологической и экономической мотивировки, теряет все свои идеальные моменты: это-то и есть состояние цивилизации».[36]
Жизнь Левы Одоевцева, эта «отпавшая от ответственности» жизнь, поистине драматична. Но он проживает ее «для себя», как «я-единственный», а не «я-для другого», в том числе и «я-для культуры». Поэтому за всей рефлексией, за метаниями и переживаниями, за статьями и заметками,за любимыми — нелюбимыми и псевдодрузьями в конце концов открывается пустота: роль так и не переросла в судьбу.
«Время выдвигает свое слово, — писал Битов в повести „Путешествие к другу детства“. — И слово это поступок. Способность к поступку — основной признак мужчины. Все остальное можно считать вторичными половыми признаками, почти как окраска петуха или фазана. Поступок требуется каждый день и исключительно редок».
Шутливо излагая «подвиги» своего героя Генриха III, вулканолога, Битов перемежает их полупародийными газетными комментариями, славящими эти «подвиги». Поступок для Битова гораздо ценнее подвига, ибо подвиг единичен, а поступок повседневен, из поступков выстраивается жизнь и судьба человека: «Поступок — форма воплощения человека. Он неприхотлив на вид и исключительно труден в исполнении. Подвиг требует условий, подразумевает награду. Восхищение, признание, хотя бы даже и посмертные, для него обязательны. Поступок существует вне этого. И подвиг я могу понять лишь как частный вид поступка, способный служить всеобщим примером». Битова, серьезно занятого своими рефлектирующими героями, Монаховым и Одоевцевым, всегда преследовала тоска по человеку поступающему.«Поступки, приобретающие хрестоматийно-героическую форму, не внушают мне доверия», — замечает автор. Его настораживает «внешнее, скульптурное мужество». Убедительно для него как раз «мужество… слабых и больных людей».
Битов тоже создает свою «философию поступка», чрезвычайно трезвую и реалистическую. Автор постоянно снижает «высокую» ноту подвига реальностью обыденной жизни, в которой тоже не так просто оставаться «нормальным и добрым человеком». Хотя его еще и «тянет» — (романтически тянет) на «подвиги», вот почему и выбран столь романтический по профессии герой, но описанные Битовым подвиги — вовсе не подвиги, а мальчишеские проделки. На самом-то деле и вулканы («…и наконец я увижу маленькую и грязную гору, похожую на прыщ»), и сам Генрих III совсем иные, чем представляется в клишированно-романтическом воображении: «И… женщины не так уж тебя любят, и товарищи над тобой подтрунивают, и корреспонденты со своим романтическим лекалом поднадоели уже тебе, и дело стопорится, и выговоров у тебя куча…» Но при всем при том Генрих — человек поступка, а это для Битова чрезвычайно ценно.
Так и в повести «Колесо» — прорывается страсть, азарт, тяга к смертельному риску, которая сильнее человека. Герои «Колеса» — полная противоположность Леве или Монахову. Никаких «ролей» — судьба чистой воды… Битова, такого истинно ленинградского, такого «петербургского» даже, сдержанного во всех своих литературных проявлениях и привязанностях (только иногда — сполохом блеснет отзыв на ситуацию: «Ведь у нас сейчас все — сюжет: и просто день, и неделя как неделя, и обмен…»), столь аналитичного, чей пафос можно определить прежде всего как «исследовательский», здесь задевает и занимает именно эта страстность, азартность, риск. Эта азартность для Битова упоительно-притягательна как раз в силу недосягаемости, ибо его собственный эмоциональный аппарат совсем другой («меня всегда интересовало, как в конфеты „подушечка“ варенье кладется»). Однако… Как будет сказано в повести «Птицы, или Новые сведения о человеке», «в каждом скептике за маской неверия задыхается романтик».
С одной стороны, ему свойствен остраненныйвзгляд. Чтобы проанализировать, надо сначала оторваться от предмета; как условие выделить себя самого — хотя бы и как инструмент анализа — от варева самой действительности… А в таком положении автора-инструмента есть свои достоинства, но есть и свои потери — автор изымает себя из мира, его мысль работает безостановочно в безуспешной попытке угнаться за ним, но мир каждое мгновение обновляется, как картинка в детском калейдоскопе… И опять Ахиллес тщетно пытается угнаться за черепахой-жизнью.
Ведь мысль — вспомним сказку — самое быстрое, что есть на свете! И одновременно — она ни за чем не может поспеть, ибо, пока она формулируется, настоящее уже отошло в прошлое. Эта погоня за действительностью, это стремление сократить разрыв между мыслью и жизнью, слить их воедино и привели, как мне кажется, Битова к лидирующему в его прозе жанру путешествий: «Стать свидетелем тому, чему я не участник».
Скальпель анализа проходит сквозь толщу и плоть данной извне, чужойреальности. Чужой культуры.
* * *
«Вы так сумеете восхищаться и полюбить все чужое, что не покажетесь себе захватчиком».
А. Битов. Уроки Армении
Может быть, путешествие Битову так необходимо, потому что в своем, близком, таком родном мире он не способен отчуждаться, не способен в своем сознании оперировать его? Может быть, чужое уже отчуждено, и в случае с ним как раз и необходимо продумывание для проникновения — в другое пространство, другое время, другой образ жизни, другую культуру?
Битов живет в своих путешествиях на пограничье, на маргинальной линии культуры. Он осуществляет — реально — встречукультур, образов жизни, образов мысли: но эта встреча возможна только при одном условии: другая культура для него не менее заповедная и великая ценность, чем своя. Другая культура для Битова, само ее существование таит в себе головокружительный восторг открытия своего неодиночествав этом мире: открытие того, что все культуры суть деревья в лесе общечеловеческой культуры, питающие и поддерживающие друг друга. Поражает и восхищает Битова именно это цветение чужой культуры, ее плодоносность и ее плодотворная, могучая чужесть —как залог богатства и многоцветия культуры общечеловеческой. Не схожее, не подобное, а чужое для русского глаза и слуха, обоняния и осязания, ума и сердца радует его. Причем менее всего это упоение экзотикой. Разве экзотика, скажем, армянский алфавит? Или православный грузинский храм?
Так почему же все-таки Битов пожертвовал литературным героем — ради конкретно-чувственного и реального мира другой культуры? Потому что этот мир стал для него героем действительным и героем действующим, тем героем реального поступка, которого автору так остро не хватало в воображаемом литературном мире. Армения или Грузия вытесняет Монахова и Леву (для писателя, по-моему, героем является и человек, и целая культура). Битовское сердце отдыхает, а ум приобретает пищу для анализа, — не с дурной бесконечностью рефлексии, а с твердой реальностью жизни, ее плоти и крови имеет теперь дело автор.
Что же произошло? Сознательный отказ от сочинительства,от литературы —или понимание их недостаточности для того, чтобы выразить современное свое состояние? Путешествие ли пришло на помощь кризисному состоянию духа, было лечебным, или дух потребовал перемен, движения в пространстве, ибо Битов из тех, кто лучше всего думает в дороге, в пути? (Собственно говоря, герои золотого века русской литературы — все путешественники, все странники: и Онегин, и Печорин, и… Чичиков.)
