Ей недоставало лишь нескольких звеньев,

Чтоб выполнить раму и вырасти в звук,

И музыкой – зеркалом исчезновенья

Качнуться, выскальзывая из рук.

В колодец ее обалделого взгляда

Бадьей погружалась печаль и, дойдя

До дна, подымалась оттуда балладой

И рушилась былью в обвязке дождя.

Жестоко продрогши и до подбородков

Закованные в железо и мрак,

Прыжками, прыжками, коротким галопом

Летели потоки в глухих киверах.

Их кожаный строй был, как годы, бороздчат,

Их шум был, как стук на монетном дворе,

И вмиг запружалась рыдванами площадь,

Деревья мотались, как дверцы карет.

Насколько терпелось канавам и скатам,

Покамест чекан принимала руда,

Удар за ударом, трудясь до упаду,

Дукаты из слякоти била вода.

Потом начиналась работа граверов,

И черви, разделав сырье под орех,

Вгрызались в созданье гербом договора,

За радугой следом ползя по коре.

Но лето ломалось, и всею махиной

На август напарывались дерева,

И в цинковой кипе фальшивых цехинов

Тонули крушенья шаги и слова.

Но вы безответны. В другой обстановке

Недолго б длился мой конфуз.

Но я набивался и сам на неловкость,

Я знал, что на нее нарвусь.

Я знал, что пожизненный мой собеседник,

Меня привлекая страшнейшей из тяг,

Молчит, крепясь из сил последних,

И вечно числится в нетях.

Я знал, что прелесть путешествий

И каждый новый женский взгляд

Лепечут о его соседстве

И отрицать его велят.

Но как пронесть мне этот ворох

Признаний через ваш порог?

Я трачу в глупых разговорах

Всё, что дорогой приберёг.

Зачем же, земские ярыги

И полицейские крючки,

Вы обнесли стеной религий

Отца и мастера тоски?

Зачем вы выдумали послух,

Безбожие и ханжество́,

Когда он лишь меньшой из взрослых

И сверстник сердца моего.

Стучат колеса на селе.

Струятся и хрустят колосья.

Далёко, на другой земле

Рыдает пес, обезголосев.

Село в серебряном плену

Горит белками хат потухших,

И брешет пес, и бьет в луну

Цепной, кудлатой колотушкой.

Мигают вишни, спят волы,

Внизу спросонок пруд маячит,

И кукурузные стволы

За пазухой початки прячут.

А над кишеньем всех естеств,

Согбенных бременем налива,

Костлявой мельницы крестец,

Как крепость, высится ворчливо.

Плакучий Харьковский уезд,

Русалочьи начесы лени,

И ветел, и плетней, и звезд,

Как сизых свечек, шевеленье.

Как губы, – шепчут; как руки, – вяжут;

Как вздох, – невнятны, как кисти, – дряхлы.

И кто узнает, и кто расскажет,

Чем тут когда-то дело пахло?

И кто отважится и кто осмелится

Из сонной одури хоть палец высвободить,

Когда и ветряные мельницы

Окоченели на лунной исповеди?

Им ветер был роздан, как звездам – свет.

Он выпущен в воздух, а нового нет.

А только, как судна, земле вопреки,

Воздушною ссудой живут ветряки.

Ключицы сутуля, крыла разбросав,

Парят на ходулях степей паруса.

И сохнут на срубах, висят на горбах

Рубахи из луба, порты-короба.

Когда же беснуются куры и стружки,

И дым коромыслом, и пыль столбом,

И падают капли медяшками в кружки,

И ночь подплывает во всем голубом,

И рвутся оборки настурций, и буря,

Баллоном раздув полотно панталон,

Вбегает и видит, как тополь, зажмурясь,

Нашествием снега слепит небосклон, —

Тогда просыпаются мельничные тени.

Их мысли ворочаются, как жернова.

И они огромны, как мысли гениев,

И несоразмерны, как их права.

Теперь перед ними всей жизни у́молот.

Все помыслы степи и все слова,

Какие жара в горах придумала,

Охапками падают в их постава.