Он протянул ему подарок. Это был тот самый деревянный ящик из его снов.

Дома он поставил цветок на полку рядом с Шекспиром, а для ящика расчистил место на письменном столе, скинув всё лежавшее прямо на пол. В глубине души он и раньше подозревал, что снившиеся ему вещи чересчур твёрдые на ощупь, вода слишком мокрая, а нагота нагла настолько, что не может быть эфемерной. Обилие впечатлений от сегодняшних событий и встреч стучало в висках необходимостью найти ключ к его тайне, которая за двадцать лет стала его пресыщенным проклятьем, и избавиться от неё, если это возможно. Ответ на все вопросы, как думал он, таился в его былых и ещё никому не подаренных снах, среди взмахов ресниц, учащённого сердцебиения и прощальных вздохов.

Вечером он приготовился: выпил вересковую настойку, надел тёмно-синюю мантию и прилёг. Не успел забыться, как очутился над засыпающим Рейкьявиком.

В морозном воздухе искрился падающий снег, и Улле брёл по запорошенной Адалтстрайти. Очередное первое свидание закончилось замёрзшими руками и обнадёживающим, хоть и небрежным, касанием его губ и несогревающе-робким поцелуем Греты.

Он не был обольстителем, но с ней он заранее знал, что финал будет трагичен, и, оттягивая тяжёлые мгновения, растил её чувства и щедро питал иллюзии.

Он знал, что не даст зарождающемуся плоду её любви быть съеденным гнилым червём, рывшим глубокие тоннели в переплётах всех романов, длившихся больше пяти ночей, и сам решил обглодать яблоко несостоявшихся раздоров.

Она облизывала губы, на которые садились кружевные снежинки, и полосатыми варежками стряхивала рыхлый пух с его волос. Громко по-детски смеялась и опрокидывала его в сугробы. Он позволял с собой играться, а про себя проговаривал варианты отказа от связывания себя по рукам и ногам клятвами и чистосердечными признаниями.

«Не сегодня. В такую пургу слова коченеют и, влетая не в то ухо, стекают за шиворот и пачкают воротник».

Они сидели у камина на выцветшем шерстяном ковре и дразнили вой, доносящийся из дымохода. Он наливал ей горячий шабли и рассказывал про обильные виноградники Шираза, наливные луга и солнечные долины, в которых хорошо прятаться от северных непогод. О том, как молодые темноволосые красавицы в плетёных из роз накидках приносили строителям Аех Рокни молодое вино, кислое и терпкое, жгучее, как юная неуёмная кровь, и ублажали танцами добровольных пленников Шахмобада, глядевших на них из бойниц крепости голодными глазами.

Грета слушала, затаив дыхание, и каждым глотком обжигала язык, представляя, как на её животе блестят монисты и постукивают расшитые бисером сагаты, а Улле, обремененный военным долгом, стоит у входа и наблюдает за ней, борясь с собой и мечтая всё бросить и уйти с ней.

Он всё рассказывал и между делом расстёгивал её платье, соглашаясь, что не отказался бы лицезреть её лишь в позвякивающих шароварах. Это была их четвёртая ночь и его последняя возможность не задержаться в чужом доме и жизни более дозволенного им самим, но удобного момента для объяснения не находилось, а уходить по-английски он на этот раз не хотел. Устав от бесконечных недоговорок, он бережно вынул руку из-под её головы, забрал её сердце и навсегда выпрыгнул в окно.

Она проснулась и увидела его рядом, с взъерошенными волосами и едва уловимым запахом выпитого вина. Это было их четвёртое утро после четвёртой ночи; она осторожно разбудила его и попросила уйти и больше не возвращаться. Прощаясь в дверях, она подарила ему на память иранскую монетку. Он поблагодарил, а выйдя на улицу, выбросил её в первую попавшуюся грязную лужу.

Ему мешала его память, возвращавшая его в тот год, когда он пахал землю под напевы скандинавских крестьян, его друзей, застывших на фреске церковного крыльца, память, скорбевшая по Ханне, с которой его разлучил дымящийся залив. Она ушла на лодке в море с отцом и растворилась в серой туманной пучине. С тех пор он искал её, смотрел с надеждой в кишащие снежные дали Тьёрнина, но не решался следовать за ней в море и, конечно, представить не мог, что она каждую ночь прилетала за ним и угрюмо выла в дымоход.

Позади оставался Рейкьявик и спавший вместе со всеми Гекла, Норвежское море и Атлантический океан. Догоняя закатные часы, он пересекал пояса и встречал одну и ту же ночь, одаривая красочными рядами картинок блаженствовавших на пуховых подушках. Подбираясь к островам Королевы Елизаветы, он настиг «Desengaño», маленькое судно, заплутавшее в лабиринте проливов и архипелагов. Матросы бодро сворачивали снасти на палубе, капитан вглядывался в бушующую темноту впереди, а внизу, в каюте, дремала маленькая пассажирка, восьмилетняя Эльза – синеглазая дочь бросившей её пуэрториканки. Никто не помнил, как девочка оказалась на борту; в сильный шторм близ острова Девон её нашли на корабле плачущей возле тюков со старыми вещами, напоили чаем и оставили до прибытия на сушу. Но, то ли мастерство пожилого капитана изжило свой век, то ли компас отказал, но до берега они не могли добраться уже два года. Поначалу, завидев остров, они проплывали мимо, так как держали курс на другой, а потом, исходив все проливы, бухты и гавани, и, так и не достигнув нужного им Элсмира, согласились пристать к первому попавшемуся, чтобы запастись провизией и пресной водой. Но море сыграло злую шутку: оно водило их кругами, то бросало и трепало судно, то плавно качало и убаюкивало на своих волнах, но к земле не приближало.

«Что за чёрт!» – ругались матросы, когда, расправив паруса, они мчались к виднеющемуся на горизонте острову, но вместо того, чтобы увеличиваться, он вскоре исчезал из вида.

«Санта-Росалия!» – взывал капитан, твёрдо держа штурвал по направлению к чернеющей полосе и осознавая, что она стремительно сужается и растворяется в солёном море.

Эльза молчала. Ей не нужны были острова Королевы Елизаветы; ей не нужна была просто суша, она и без неё твёрдо ступала по палубе. Она хотела встретить любовника своей матери и отомстить ему, черноволосому американцу, в порту заставившему сделать ту выбор: либо он увезёт её одну за тридевять земель и подарит роскошную жизнь, либо оставит с дочерью и никогда не вспомнит о ней. Мать бросила родное чадо и поднялась на корабль американца, держась за грубую мужскую руку. Теперь, пока вода кружила «Desengaño», сменяя течение за течением, Эльза придумывала месть, которая должна причинить боль, равную её боли, и жадно мечтала о родном доме. В ту ночь наверху никто не кричал о приближающейся земле, никто не свистел и не бранился. Она дремала.

Пролетавший мимо ветерок заглянул в её мечты и по-отечески пожалел, подарив сладкое видение о возмездии. Ей снилось, что их корабль посреди моря столкнулся с судном американца. Те сбились с пути и с мольбами о помощи обратились к ним. Добрый капитан, рискуя жизнями своих матросов, передал им необходимые вещи, продукты и карты. Незаметно для всех девочка перебралась на чужой корабль и, выждав удобный момент, открылась. Американец закричал, чтобы она убиралась с глаз долой, а мать слёзно молила оставить дочь хотя бы до ближайшего берега. Тот, не согласившись, подбежал к Эльзе, схватил несчастную и поволок к бортику, пытаясь сбросить в воду. Тогда мать с истошными криками кинулась на него и всадила в сердце нож. Американец злобно посмотрел на неё и повалился на палубу, истекая кровью.

«Прости меня!» – заголосила мать и кинулась дочери в ноги. Та, обессилевшая от ожидания материнской любви и совершенно равнодушная, вернулась на «Desengaño» и, спускаясь в свою каюту, бросила взгляд на соседнее судно: мать, потеряв всех близких, вынула нож из тела американца и ударила себя в грудь.

В трюм бился утренний свет, повисая на ловко сплетённой паутине и прыгая по ресницам, разлепляя после долгой ночи. Девочка прислушалась и мгновенно вскочила: наверху раздавались голоса, десятки голосов, слышался шум машин, стук копыт и крик визгливых чаек. Она выбежала на палубу и увидела пристань, кишащую торговцами и моряками.

«Чёрт побери, куда нас занесло?» – кричали матросы, не волнуясь об ответе, и клялись, что больше и шагу не ступят с этой проклятой суши.