Справа сидела блондинка и стреляла глазками. Что ж, пусть думает, что развела. Коктейль за его счёт, и вот она уже расстилает ему постель.

А наутро он даже не возьмёт её номер телефона.

И так каждый раз, когда жизнь слишком холодна и беспечна, чтобы спать в одиночку, но ещё достаточно молода и амбициозна, чтобы не платить за обогрев наличными.

В своей квартире на полке морщинистого книжного шкафа он хранил тайну, которую мужчины его рода из поколения в поколение передавали друг другу. После ухода каждой из временных возлюбленных он брал с полки Книгу, что скрашивала его будни, окидывал взглядом абзац и вырывал страницу. Так он прочитывал роман за романом, выбрасывая из памяти лица лист за листом. Его история лангобардов подходила к концу, и он уже подумывал, какую книгу было бы неплохо почитать.

Однажды зимним вечером отец подошёл к нему и шепнул на ухо секрет, который с той поры стал его силой и проклятьем. В детстве он стеснялся своей особенности, испуганно поглядывал на сверстников, разгадывая в их взглядах, не прознали ли они о его тайне. Ему мешало его имя, и тогда он взял себе новое, ещё не помятое осуждениями и насмешками; и с тех пор, как в отражение его зеркала стал смотреть Елисей, мальчик перестал волноваться и прятаться в тени собственных ресниц. В его карманах поселилась весна, и он черпал из них пригоршнями свободную молодость и поил ею с рук всех, в чьих глазах не умерла вера в исключительность прошлых ошибок. Он стал родником, прохладой которого наслаждались те, кто думали, что устали, и бросал блики на тех, кто смотрел на мир чересчур раскрытыми глазами, но, тем не менее, так ничего и не разглядел. В детстве ему нравилась Верочка, девочка с кудрями цвета морского заката, разбросанными нежными завитками по всей голове, и он тайком следил, как она сдувает со лба непослушный локон, щекочуще спадавший на ресницы. Он сидел за соседней партой по диагонали и смотрел на её костлявые коленки, выглядывавшие из-под синей юбки, трогал воздух, где, казалось, он соприкасался с её ногами, и стыдливо прятал руку, когда она, словно что-то почувствовав, резко поворачивала голову и пристально щурилась.

Он берёг то осторожное чувство, разгоравшееся в нём, и в конце каждого учебного года, вместо усердного восхождения по ступенькам мнимых единиц, он блаженно грезил об её коленках, наблюдая, как она, посапывая, выводит буквы и цифры на клетчатых страницах.

Он не предпринимал никаких шагов к сближению, стоял у стенки по струнке, пестуя в себе приязнь к ней. А она не замечала его баркарольных взглядов и рисовала чертей в тетради соседа по парте. Из года в год её юбка становилась короче, а коленки её трогали, уже по-настоящему, сперва неумелые мальчишеские руки, а потом и грубые мужские. И притяжение к ней стремительно исчезало, освобождая его от призрачных наваждений. А она всё смотрела на него и щурилась, недоумевая, почему больше не чувствует, как её спадающие кудряшки обдувает неощутимый ветерок и робкое тепло ложится ей на ноги.

Фантазии на тему Верочки сменили недолгие размышления о Сонечке, пышнотелой озорнице, скользнувшей однажды на перемене ладонью в карман его брюк. Она игриво наблюдала за его мальчишеской реакцией и, удовлетворившись достигнутым эффектом, удалилась, покачивая бёдрами. В кармане лежали ключи, и сперва он испугался, что она их взяла, но заметив, что дело не в ключах, испугался, что это заметила и она. Три дня он обходил её стороной и опасался повторения, а на четвёртый сам подошёл и решительно прижал и Cофью, и её прельстительные перси к себе. Она ощутила снова то, что ощутила в прошлый раз, неожиданно для себя промолчала, заалела и больше своих шалостей повторять не решалась.

Юноша же, удостоверившись, что дальше игр дело не пойдёт, тем же вечером распрощался с очередным увлечением. Он, родившийся для непрерывного получения наслаждения, искал и находил его в постоянных флиртующих взглядах, якобы случайных прикосновениях, головокружительных комплиментах, брошенных им то ли случайно, то ли с серьёзными намерениями, в итоге сводивших с ума даже неприступных маменькиных дочек, клявшихся и божившихся матерям хранить самое ценное до свадьбы. И как только он настигал жертву и уже склонялся над ней с довольным волчьим оскалом, интерес пропадал, а руки ослабляли хватку, позволяя удалиться той, от которой больше ничего нельзя получить.

На семнадцатилетие отец подарил ему первую книгу со своим благословением, забрав врождённое благородство, и на полке стал дожидаться своего часа Марк Аврелий. Толстый том неподвижно томился и влёк своей нетронутостью и непредсказуемым содержанием. Вокруг него сосредоточились все мысли Елисея, жаждавшего новых знаний и впечатлений, новой свободы, которая обречёт его жить без бога, с таким огнём в сердце, от которого у других внутри не осталось бы и пепла.

Он ходил по улицам и вглядывался в лица встречных девушек, гадая, какой явится его избранница, и предполагая, предначертана ли его любовь к какой-то определённой женщине, или же он сам изберёт чувствительный предмет и взлелеет чувство, раскрывающее двери в ликующее будущее осенённым любовию существам. Он критично оценивал фигуры, походки, причёски. «Она?» – с надеждой пытал он у своего сердца, завидев пышную гриву выбеленных волос и тугую нарощенную грудь. «Не Она», – отвечало оно, уже в семнадцать зная наизусть слова отца и выдавая их за единственно возможную истину, что главное – обрести спокойствие, а женщина лишь временное пристанище. Но той энергии, которая была ему нужна, он не находил, и в один прекрасный февральский день он оставил поиски и перестал крутить головой по сторонам.

– Она сама тебя отыщет, – подтвердил отец, разглядывая в его волосах соломинки, что остались с ночи, когда он мечтал о забавах деревенской жизни. – Они всегда приходят сами, их много, и уже скоро ты не сможешь вспомнить всех имен, – посмеивался он и набивал трубку.

Сын смотрел на него и втайне ненавидел эти пожелтевшие зубы, эти небрежность и презрение к любой из тех, что могла стать матерью его детей. Гнев покрывал глаза красной сеточкой сосудов, а кулаки бессмысленно стучали по коленям. «Ещё посмотрим. Не все такие, как ты,» – презрительно отвечал он отцу про себя и, повторяя это, укреплял веру в собственные слова.

Весной он встретил Женщину, которая поделилась с ним своим теплом и опытом, встречая мартовские ночи в его объятьях. Они столкнулись на выставке живописи в музее, в холодном мёртвом зале, от которого веяло плесенью и гнилым прошлым. Они рассматривали одну и ту же картину и думали в унисон, как безвкусно нынче стали имитировать искусство. Она бросила пару слов, он поймал, они выпили в кафетерии по чашечке кофе, и только тогда он заметил, как совершенно изгибаются линии её кистей и как пропорционально её лицо. Она же чиркнула спичкой и закурила сигарету, пуская клубы едкого дыма в его карие глаза. Он запутался в тумане никотина, в меандровых орнаментах её фраз, и едва отыскал скважину, вставляя ключ в дверь её квартиры. В первое утро после совместно проведённой ночи он вернулся домой, подошёл к полке и открыл Размышления.

От деда моего Вера – добронравие и негневливость

– прочёл он, благоговейно провёл рукой по шершавой бумаге и вырвал первый лист. Он был уверен, что пришла настоящая любовь, которую необходимо оставить навеки единственной.

Она была старше, с трёхлетней дочерью, которую посторонним не позволялось видеть; и ему было удобно, что никто не мешает им быть наедине. Её волосы пахли ирисами, он вдыхал их аромат и мечтал о будущем.

Она где-то работала, с кем-то общалась всё то время, пока была не с ним, но он никогда не интересовался, не ревновал к её другой жизни и был уверен, что та часть, к которой принадлежит он, гораздо важнее и существеннее остальных. Зная не понаслышке о том, как легко и просто разбить хрупкое венецианское стекло отношений, он стерёг мир их пары, отгоняя зачатки подозрений и повышенных тонов, своей заботой превращая хрусталь в силикат, в котором эмоции не преломляются в тонких дроблёных гранях.