Духовная драма Бараташвили — это трагедия человека, рожденного для полнокровной, активной жизни и деятельности, но фактически приговоренного к бездействию. Поэзия Бараташвили построена на остром драматизме, нестихающей тревоге, глубокой внутренней мятежности. Идея и материя, мечта и действительность пребывают здесь в безвыходном трагическом противоречии. Субъективный мир художника — в полном несогласии с уродливой реальностью. Объективная действительность — тесная темница, вырваться из которой стремится самоотверженный всадник Мерани. Если в поэме Руставели нашло свое совершенное проявление классическое поэтическое мышление, то лирика Бараташвили — такое же совершенное выражение романтического миропонимания.
Бараташвили был истинным революционером грузинской поэтической формы. Поэт не только окончательно разорвал путы традиционной поэтики, но и сумел создать и утвердить новую, свою собственную совершенную форму. Как художник и мыслитель, Бараташвили дал направление литературному развитию Грузии на протяжении всего XIX в. С его поэтическим наследием тесно связано не только творчество грузинских поэтов-реалистов, но и все дальнейшее развитие грузинской поэзии новейшего времени.
Творческая биография Бараташвили занимает сравнительно небольшой отрезок времени (1833—1845), но на протяжении этого периода поэт проделал значительный путь художественного и идейного развития.
Первым ярким проявлением поэтического гения Бараташвили следует считать стихотворение «Сумерки на Мтацминде» (1833—1836). В настроении «Сумерек» главное — романтическая возвышенность, освобождение от земных тягот, духовное приобщение к вечным тайным силам мира. Несмотря на скрытую неудовлетворенность, настроение всего стиха умиротворенное, проникнутое грустным мотивом неосуществленной, недосягаемой мечты. Здесь нет еще мотива схватки с судьбой, характерного для более позднего его творчества, в частности для «Мерани».
«Раздумья на берегу Куры» (1837) — первое стихотворение Бараташвили ярко выраженного философского характера. Взгляд поэта на человека как на «сына земли» (т. е. на гражданина), на обязанности его четко формулируется в последней строфе: «Но мы сыны земли и мы пришли // На ней трудиться честно до кончины. // И жалок тот, кто в памяти земли // Уже при жизни станет мертвечиной». (Пер. Б. Пастернака.) Но это окончательный вывод «Раздумий». Основной стимул деятельности, «трудов и забот» человека поэт видит в неутолимой духовной жажде, в сильных титанических страстях, в неисчерпаемости желаний человека.
Несовместимость высоких устремлений человека, пробудившегося для новой жизни, с тем реальным положением, на которое он обречен объективными условиями своего времени, является источником конфликта с реальностью, недовольства ею, а также болезненного ощущения «бесприютности» и «духовного сиротства», составляющих лейтмотив ряда стихотворений Бараташвили («Таинственный голос», 1836; «Одинокая душа», 1839 и др.).
Любовь в представлении поэта — не просто миг преходящего земного блаженства, но вечный союз прекрасных душ. Бараташвили, как и Данте в «Новой жизни», — в вечных поисках «потерянной пары». Только с родственной душой, возвышенной и чистой, как и душа поэта, мог соединиться он и испытать истинное, «божественным провидением навеки благословенное» счастье («Я помню, ты стояла в слезах, любовь моя...», 1840; «Что странного, что я пишу стихи!», «Я храм нашел в песках...» 1841; «Мужское отрезвление — не измена...», 1842; «Вытру слезы средь самого пыла», 1843 и др.).
Главное содержание лирики Бараташвили — мир человеческого духа, внутренняя сокровенная жизнь как наиболее совершенное высокое проявление идеи прекрасного.
«Злой дух» (1843) — стихотворение, выражающее трагедию «умом изверившейся личности». Разум, дар трезвого мышления, предстает здесь как злое начало: он похищает душевный мир, отравляет чистые стремления поэта и ничего не дает душе взамен.
Бараташвилиевский Злой дух — образ эпохального содержания. Этот поэтический символ относится к тому ряду бессмертных образов мировой литературы, которым романтики придали особый смысл и значение. Образ изгнанного из рая ангела (также, как трагический образ изгнанного богами-олимпийцами Прометея) европейская литература Нового времени превратила в символ мятежа и возмущения.
Для осмысления Злого духа Бараташвили особенно важна своеобразная романтическая интерпретация, которую этот образ получил в «Каине» Байрона. В отличие от Мефистофеля Гете, байроновский Люцифер считает себя верным союзником людей. Он призывает людей объединиться против «угнетающей силы» и главным оружием в этой титанической борьбе признает «великий, добрый дар ума». Байроновский Люцифер — поэтическое воплощение стремлений просветителей XVIII в., объявивших символом своей веры всемогущество человеческого разума. Характерно, что в мистерии английского поэта злой дух по «красоте и могуществу превосходит херувимов». Но еще важнее, что бессмертию его сопутствует «великая тоска».
Бараташвилиевский Злой дух — также дух печали. Его завораживающая сила разрушает, уничтожает все, что создавало иллюзию покоя, внутренней гармонии. Дать взамен счастье он не в силах, а свобода, которую он сулит своей жертве, остается пустым словом. Та исторически определенная форма человеческого разума, которую романтики, начиная с Байрона, вкладывали в этот символический образ, —рационалистические идеалы предшествующей эпохи, трезвый критицизм, культ строгого логического мышления, в глазах Бараташвили становится тщетным, бесплодным свойством человеческой натуры. И действительно, в тех конкретных условиях, в которых создавалось это стихотворение, просветительский скептицизм, «ум взволнованный и изверившийся» мог осуществлять только отрицающую миссию, окончательно уничтожив всякие романтические идеалы. Нужен был дар иного свойства, иной склад мысли, чтобы избавить человеческий дух от реальных кошмаров действительности, возродить его для борьбы за новые идеалы, для деятельности позитивной.
Николоз Бараташвили часто перекликается с поэтами «мировой скорби». Он все время возвращается к вечным, «проклятым» вопросам истории человечества. Трагическая неустроенность вселенной наполняет душу поэта невыносимой болью. Но первопричина его душевной драмы кроется все-таки в национальной действительности. Поэма «Судьба Грузии» (1839) — своеобразный ключ к объяснению сложного содержания мировоззренческих поисков Бараташвили. В основе сюжета поэмы лежит реальное событие — взятие Тифлиса в 1795 г. иранским Ага-Мухаммед-ханом, что фактически предрешило будущее Восточной Грузии. Но как поэма романтическая «Судьба Грузии» далеко отстоит от принципов историзма. Национальная проблематика «Судьбы Грузии» заметно модернизирована. Поэма написана под непосредственным впечатлением патриотического заговора 1832 г., и вопрос исторической судьбы Грузии в ней поставлен с учетом логических последствий событий 1801 и 1832 гг. Спор царя Ираклия и его советника Соломона Лионидзе о дальнейшей судьбе Грузии по своему содержанию относится к событиям нового XIX в., в сущности здесь речь идет о выборе реально возможного, целесообразного пути для жизни и деятельности нации после поражения заговора 1832 г.
Но концепция «Судьбы Грузии» не исчерпывается этим конкретным аспектом. Национально-историческая проблематика здесь обобщена и предстает в аспекте философском, общечеловеческом; конкретная историческая альтернатива возведена в степень философской дилеммы. Изображенные в поэме конкретные обстоятельства в своей глубине содержат вторые, символические значения.
Образ Ираклия, его взгляды и действия, вся его линия в поэме — символическое отображение трезво осмысленной объективной необходимости. Царь глубоко осознает неизбежность поворота в исторической судьбе своего народа: «Будущее Грузии — в России». Соломон Лионидзе в своих рассуждениях апеллирует главным образом к человеческой природе и, в частности, к национальным чувствам. Свойственное человеку стремление к свободе делает невозможным примирение с чуждыми, неприемлемыми для его природы формами существования.
