Знамением переходной эпохи 1800—1810-х годов был спор карамзинистов и шишковистов о «старом» и «новом» слоге русского языка, спор, разделивший литературу на резко обозначенные лагери и оказавший существенное воздействие на последующую литературную жизнь. Во Введении уже отмечалось значение этой полемики. Теперь мы подробнее охарактеризуем ее направление и ход. Полемика шла о путях русского Просвещения в целом и о месте литературы в системе русской общественной жизни.
Первым предвестием полемики была статья Карамзина «Отчего в России мало авторских талантов» (1802) — своеобразное резюме идей, высказанных и в других статьях писателя в «Вестнике Европы». Карамзин подчеркивал общественное значение литературы и литератора. Уровень развития словесности есть показатель уровня просвещенности общества в целом; вместе с тем литература есть один из двигателей просвещения. Между тем, продолжал Карамзин, язык литературы не образовался еще в России; он мало пригоден для передачи системы гражданских и нравственных понятий, равно как и для описания тонких душевных движений. Путь образования и «языка чувств», и философского языка — изучение классических образцов и сближение с языком света, образованной верхушки общества.
Выступление Карамзина развязало спор. В 1803 г. в Петербурге анонимно появляется основной полемический трактат из противоположного лагеря — «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка» адмирала А. С. Шишкова (1754—1841), главы консервативной общественно-литературной группы, открыто демонстрировавшей свое недовольство либеральными веяниями начала царствования Александра I. Шишков нападал на языковую политику карамзинистов, якобы отказывающихся от национальной традиции и пытающихся построить новый литературный язык «на правилах чуждого, не свойственного нам и бедного языка французского». Такое стремление, утверждал он, есть прямое следствие «иностранного» воспитания, сеющего безверие, пренебрежение к патриархальным добродетелям и развратные нравы. В своих глубинных основах выступление Шишкова было продолжением той борьбы, которая велась против Карамзина уже с середины 90-х годов XVIII в., однако в «Рассуждении...» впервые была сформулирована позитивная программа «архаистов»: возвращение к основам национального языка, сохраненного в церковных книгах. В соответствии с этой программой Шишков призывал очистить литературную речь от наносных галлицизмов, найдя соответствующие эквиваленты в словарном фонде церковнославянского языка; он предлагал и свои неологизмы, основанные на корневых значениях. Стиль «élégance», как иронически именует Шишков «новый слог», им отвергается и осмеивается, иногда не без проницательности; он пародирует его жеманство и метафорическую изысканность.
Книга Шишкова была сигналом к открытой полемике, которая продолжалась более десятилетия, проясняя антагонистические позиции сторон. В течение долгого времени держалось мнение, что Шишков если и не победил в этом споре, то, во всяком случае, заставил Карамзина во многом уступить свои позиции. В действительности же критика Шишковым издержек «нового слога» молчаливо разделялась и Дмитриевым и Карамзиным — и собственная эволюция Карамзина-прозаика шла по пути освобождения от повышенной эмоциональности, метафоричности стиля и злоупотребления галлицизмами. Против засилья французского языка в обществе и иностранного воспитания Карамзин возражал сам; активизация национальных культурных ценностей прямо входила в его программу, и «История государства Российского» была ее непосредственным осуществлением.
Вместе с тем антагонизм Шишкова и Карамзина имел достаточно глубокие корни. Требование Карамзина «писать так, как говорят», несколько заостренное в полемике (речь шла не о тождестве, а о сближении письменного и разговорного языка), опиралось на понятие языкового обычая, «общего употребления», выдвинутого карамзинистами. Это понятие было результатом осознания исторической изменчивости как языковых, так и литературных норм. Напротив, Шишков, призывавший к воскрешению исторической традиции, ссылавшийся на Ломоносова, выступал как сторонник нормативной поэтики, якобы искаженной и «забытой» невежественными писателями.
Представление об исторически релятивной норме «общего употребления» легло и в основу выдвинутой карамзинистами категории «вкуса» — центральной в их эстетической системе. Много позднее Пушкин в «Отрывках из писем...» даст ее описание: «Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности». «Вкус» поверяется «логикой», — апелляция к рационалистическому началу характерна для карамзинистов, — однако не может быть выведен путем логических спекуляций: он зиждется на чувстве языка, причем языка современного; на точном ощущении пределов сочетаемости «слов и оборотов». Именно «вкус» лежал в основе батюшковской (и пушкинской) поэзии «гармонической точности», с ее обостренным вниманием к тончайшим семантическим сдвигам.
Спор, начатый книгой Шишкова, ускорил поляризацию литературных сил. Из области филологии и критики он перешел непосредственно в сферы художественного творчества. Литературоведение XIX — начала XX в. рассматривало его как борьбу «классиков» и «романтиков» или «шишковистов» и «карамзинистов». Ю. Н. Тынянов выдвинул понятие «архаисты» и «новаторы».
Эти глубоко плодотворные представления имели, однако, один недостаток: вольно или невольно они рассматривали Карамзина (как правило, взятого статично, в виде некоей общей модели) и Шишкова в качестве некоих точек отсчета. Между тем мы имеем дело со сложным процессом, в котором позиции Карамзина и Шишкова были лишь наиболее офомленным выражением противоположных общественно-литературных тенденций. Между этими двумя полюсами располагались многочисленные «промежуточные» явления.
«Полюс Карамзина» обладал наибольшей степенью литературной продуктивности: он обозначал ту тенденцию, которая уже фактически возобладала в литературной практике. Об этом едва ли не яснее всего свидетельствовала судьба традиционных больших жанров. Так, реформированный плутовской роман «Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова» (1814) В. Т. Нарежного (1780—1825) стал одним из самых заметных явлений русской прозы 10-х годов. Сохраняя очевидные связи с традицией сатирического просветительского бытописания, он в то же время подвергся сильному воздействию сентиментальной и преромантической эстетики. Самая субъективность повествования была необычной для просветительского романа и очень характерной для сентиментальной литературы. Юмор здесь сродни стернианской иронии, колеблющейся между лиризмом и прямой пародией. Предметом иронической игры становится поэтика авантюрного романа и романа тайн. Но самым значительным открытием Нарежного был сам тип «российского Жилблаза» — характер традиционного пикаро плутовского романа видоизменился при помощи иронического контраста: появился нищий князь, с мужицким именем и модусом существования, сам пашущий землю и наделенный этическим комплексом «естественного», «чувствительного» человека. «Чувствительные» герои у Нарежного — герои демократические, с позиций которых произносится суд над развращенной дворянской верхушкой, и этот присущий роману социальный критицизм послужил причиной его запрещения.
Иными путями, но с почти аналогичным художественным результатом деформируется один из центральных жанров классицизма — трагедия. Творчество Княжнина было вершинной точкой ее развития; после него начался упадок жанра, на фоне которого трагедии В. А. Озерова (1769—1816) явились как мгновенная и очень яркая вспышка; головокружительный успех «Эдипа в Афинах» (1804), «Фингала» (1805) и «Дмитрия Донского» (1806) и последующая неудача «Поликсены» (1808) были потрясением и для самого драматурга, во многом определив и его личную судьбу — душевную болезнь — и последующую «легенду об Озерове» как жертве зависти и интриг. Озеров начинал как ученик Княжнина, но успехом своим он был обязан как раз отклонениям от драматургической системы своего учителя: он ослабил действие, сделав трагедию статичной, и перенес центр тяжести на монолог, причем не трагический, а лирико-элегический. Именно эти монологи затверживались театралами наизусть; особой популярностью пользовался монолог Моины из 6 явления I действия «Фингала», который и по общему колориту, и по гармоническому звучанию мог бы найти себе место в оссианических элегиях Батюшкова.
