– Что с ней делать? – спрашивают у старухи хором.
– Отучить воровать! – приказывает им их начальница. – Чтоб и мыслить о воровстве не смела! Чтоб при одной мысли испытывала дурноту и ужас!
– Тебе страшно воровать! – воют ужасные. – При одной мысли о воровстве ты испытываешь ужас, ты не можешь пошевелиться, тошнота и рвота мучают тебе!
Марина пытается закрыть глаза, чтоб только не видеть их. Но глаза не закрываются.
– Я отказываюсь от воровства! Повторяй! Я отказываюсь от воровства!
Воровка повторяет и повторяет, не понимая даже за кем, кто приказывает ей, кому она подчиняется.
– Ты сейчас уйдешь отсюда и забудешь этот дом. Помни только про черную кнопку! Всегда помни про черную кнопку! Выведите ее вон! – командует старуха.
Кто ее вывел на улицу, как она оказалась в своей квартире, это Марине неведомо. Как и не памятны события недолгой июньской ночи. Воровать не тянет. При одной мысли что-то страшное мерещится, жуткое нестерпимо.
Илюша до сих пор не может понять, что там у Петькиной бабушки была за кнопка и почему воровка так прибалдела.
Петька все пытается объяснить, но он сам слышал краем уха, не вслушивался раньше, поэтому пояснения его туманны и расплывчаты.
– Прадед мой, короче, любимый ученик Бехтерева. И Бехтерев[1] был даже бабкиным крестным.
– Ну и чего этот Бехтерев?
– Так он всеми этими делами занимался. Телепатией там всякой и все такое.
– А бабушка твоя чего?
– Она у отца своего училась. У прадеда моего.
– Телепатии?
– Да нет, ну вообще-то она врач. Научной работой занимается.
Пора все-таки у своих все подробней порасспросить, может, и у него когда-нибудь появится эта… Незаметная черная кнопка.
Вуду-дуду и все остальные
Большинство итальянских городов устроено одинаково: античный центр со средневековыми наростами, возрожденческие дворцы, муссолиниевские дома-коробки без затей для пролетариев времен больших предвоенных надежд, а далее уж что придется. В центре же обязательно должен быть театр, а то и несколько. Когда-то опера – любимый жанр – процветала. Зрители по много раз посещали одно и то же представление, лишь бы дышать одним воздухом со своими кумирами, лишь бы упиться звуками их дивных голосов. Ложи абонировались на целый сезон. В их мягкой бархатной глубине разворачивались несусветные драмы и фарсы, от самоубийств и торопливых адюльтерных совокуплений до банального мордобития. Обстановка располагала: диваны по стенкам, столики для винных бокалов и милой дамской чепухи – биноклей, перчаток, вееров. Каждая ложа отделена от остального мира тяжелыми драпировками. Хочешь себя показать – облокотись о парапет, поведи плечами, ощути жгучесть постороннего любопытства, утешься им. Нет – откинься на своем ложе во тьму принадлежащего тебе пространства и наблюдай, как бурлит, пенится и оседает пылью время, которое придумали себе люди.
Теперь времени приказано течь по-иному. Ложи как место свиданий и тайн остались в прошлом. Тайн не осталось. Нет, каждому, конечно, есть что скрывать – ну там целлюлит на бедрах, количество подтяжек и лет. Но с этим как-то можно сжиться, обустроиться в окружающей среде. И даже мало-помалу сделать себе имя на разоблачении некоторых интимных подробностей своего существования. Главное, чтоб быть на виду и чтоб про тебя знали. Такая вот бархатная революция осуществилась. От секретных садов к полному их обобществлению и дальнейшему сведению с лица Земли. И все стало как-то скучно, потому что было миллиарды раз. Одна только вера и надежда, что где-то в недрах не обжитых еще до конца континентов зреет нечто еще невиданное и осталось у сытого на данный момент культурного содружества наций.
Иногда и случается. Съезжаются, как в добрые старые времена, разряженные в пух и прах по мере возможностей ценители эстетических ощущений и новизны. Говорят, певицу привезли из глубины Черного континента. Сама необыкновенная с необыкновенными музыкантами на необыкновенных инструментах. Голос необыкновенный. И все остальное. Самородок. Весь город (античная, средневековая и дворцовая его части) стоит на ушах, стремится услышать, невзирая на цену билета. Никто и не замечает, как трагически и бесповоротно распалась связь времен, настолько распалась, что некому даже прокричать или хотя бы прошептать: «Люди, будьте бдительны! Возьмите с собой продукты, бесполезные для пропитания, – гнилые помидоры, несвежие яйца! Вы ж не ТВ идете смотреть. А вдруг все будет не то и не так? Как же вы станете выражать свое отношение к низкому уровню мастерства?»
Ничего. Все схавают. И микрофоны, и звукооператоров, суетливо регулирующих качество и силу звука, и мощные усилители, нелепо громоздящиеся по периметру зала.
Свет гаснет. Темнота напряженно ждет.
Наконец показывается стройное бритоголовое африканское сокровище в полупрозрачном платьице с гитарой через плечо, за ней – крепкая негритянская команда, скорее похожая на телохранителей, чем на музыкантов. И начинается концерт племенной художественной самодеятельности: «Гуд ивнинг, ледз энд джентелмен, найс ту си ю», так сказать.
И все движется своим чередом, вялотекуще, хронически, безнаказанно. Нет, за прошлые заслуги могли все-таки пощадить великолепный зал, не предавать поруганию. Он таких титанов видел и слышал! А тут действует закон природы номер один – она не терпит пустоты. Нет исполинов – культурное пространство не опустеет, заполнится пигмеями. Тем более никого этот факт не жжет, не губит.
Первое отделение благополучно добирается до финальных аккордов, и тут весь зал оборачивается к самой дорогостоящей ложе, расположенной напротив сцены. На красном бархате парапета стоит босая юная женщина. Ей не нужны подсветка и усилители. Сияет ее кожа, платье.
А у меня есть
Дружок давний, —
песня драной русской души наполняет театр без ненужных слабаческих приспособлений, —
Да он теперь
В сторонке дальней…
Голос подчиняет себе все. Как паводок, без спроса проникает куда не звали. Против такого не устоишь. И убежать не удастся. Остается только плыть, куда тянет стихийная сила.
Придет милый,
Выйду в сенцы,
Ах, расскажу,
Что есть на сердце.
Зрители застыли. Тишина. Певица выглядит, как мифическая сомнамбула. Страшно аплодировать, страшно будить. Ждут еще. Только лысая артистка на сцене возмущается, вертит блестящей головой. Не знает, чем взять, чтоб вернуть себе силу толпы.
А тут грядет шаляпинское, оказавшееся подвластным этому низкому лунатическому звукотечению:
… О-о! Как сладостно сердцу!
Ах, если б навеки так было!..
Ложа уже освещена. Все театральное собрание возбужденно встает, разрывая тишину, оставленную улетевшей в райскую высоту песней.
– Brava!!! Brava!!!
Коллектив на сцене тоже пробуждается от гипнотического столбняка.
Они смотрят друг на друга, эти неевропейские дикие миры. Для черных артистов она – белая бриллиантовая богачка, отнимающая у них хлеб. Лохматый парень из африканской свиты яростно выкидывает вперед средний палец. Напугал!
Она отвечает интернациональным жестом: выбрасывает вперед сжатую в кулак правую руку и как ножом проводит левой по локтевому сгибу.
Публика, окрыленная жгучим немым диалогом, неистовствует.
Девушка спрыгивает в недосягаемую тьму ложи и мгновенно исчезает вместе со спутником.
Они идут по пустой площади.
Девушка зябко кутается в шубку. Изо рта вырывается пар. Кто придумал, что Италия теплая страна? Март, а без шубы не обойтись.
