СМЕНА ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ИДЕАЛАХ
В японской литературе XVIII в. сосуществуют три главных художественно-идеологических течения: кангакуха (школа китайского учения), кокугакуха (школа национального учения), тёнин бунгаку (литература горожан). В их сложном взаимодействии и взаимоотталкивании отразилось своеобразие историко-литературного процесса Японии рассматриваемого периода. Идейно-эстетическая борьба, начавшаяся еще в предыдущем столетии с образованием школы китайского учения и школы национального учения, широко развернулась в XVIII в. Если деятельность приверженцев китайской науки шла преимущественно в русле официальных доктрин, то национальная, или японская, наука была направлена против неоконфуцианства — главной идеологической основы токугавского режима.
Засилье конфуцианства привело к преклонению перед всем китайским и презрению к своему национальному. Дело дошло до того, что некоторые японские конфуцианцы восприняли от китайцев пренебрежительное название Японии — Тои (страна восточных варваров).
Школа китайского учения не только изучала философию и литературу Китая, но и подражала им. Стихи на китайском языке (канси) японцы писали еще с VIII в. (антология «Кайфусо», 751 г.), но тогда в этих стихах еще сохранялся японский колорит. Теперь же подражатели добивались полного воспроизведения законов китайской поэтики и воспевали только то, что было освящено литературной традицией Китая.
Ученые-конфуцианцы, исходя из дидактических задач искусства как неукоснительного следования Дао (Пути), полностью игнорировали естественные чувства человека, которому, как они считали, не подобало открыто выражать эмоции и страсти. В своих стихах они используют стереотипные образы, трафаретные выражения, заимствованные из китайской поэзии. Например, Муро Кюсо (1657—1734) воспевает японскую речку Кандагава, прибегая исключительно к китайским образам.
Однако новые веяния времени коснулись и традиционной поэзии на китайском языке. Предпринимаются попытки приблизить ее к человеку, к его внутреннему миру. Так, согласно мнению Гион Нанкай (1677—1751), одного из крупнейших поэтов, писавших в манере канси, выраженному в его трактате «Открытие источников поэзии» (1765), «таинственное свойство» поэзии заключается не в том, что она объясняет нравственные принципы, а в том, что она есть «песня, передающая чувства человека». Гион Нанкай предпочитает безличным стихам поэзию, отражающую глубину человеческих чувств. Негодование Эмура Хоккай (1713—1788) по поводу тех, кто сочиняет «легкомысленные стихи в доме свиданий», не возымело особого действия. Литература на китайском языке все более тяготеет к сфере человеческих чувств и постепенно отходит от традиционной регламентации, сковывающей творческое воображение. Заметно сближение поэзии канси с национальной поэзией хайкай, тесно связанной с повседневной жизнью и отличающейся большей свободой выражения поэтических чувств.
В этих условиях крупнейший ученый китайской школы Араи Хакусэки (1657—1725) прославился не столько как автор традиционного сборника «Поэтические произведения Хакусэки» (1711), сколько сочинениями, в которых он стремился раскрыть новое. Исходя из тезиса основателя неоконфуцианства Чжу Си «доискиваться до законов вещей» (кюри), Хакусэки проявляет глубокий интерес к современной ему жизни и становится одним из зачинателей «западной науки» в Японии. Как советник сёгунского правительства, он получал сведения о Европе от голландской миссии, беседовал с европейскими миссионерами. Он написал ряд сочинений, среди них наиболее важное — «Записки о Западе» (1709), где приводится рассказ миссионера-итальянца Сидотти о том, что в некоторых европейских странах победил республиканский строй и глава государства, а также чиновники избираются народом. Не исключено, что именно из-за этого отрывка «Записки» Хакусэки оставались неопубликованными до 1882 г.
Хакусэки обращается и к наименее развитому в средневековой литературе стран Дальнего Востока жанру автобиографии. В этом отразился возрастающий интерес писателей к личности, в том числе к собственной личности. В книге воспоминаний Хакусэки «Записки о сломанном и сожженном хворосте» (1716), хотя она еще не свободна от конфуцианских идей, проявилось глубокое внимание к частной жизни человека. Примечательно также, что книга Хакусэки написана не на китайском, как писалось подавляющее большинство подобных произведений, а на родном языке.
Кацусика Хокусай.
Гравюра из серии «36 видов Фудзи».
Смена художественных взглядов нашла свое отражение и в творчестве поэтов — приверженцев школы национальной науки. Они резко противопоставили себя конфуцианским литературным традициям и черпали вдохновение в национальной древности, ратуя за восстановление синто в его первозданной чистоте. Их умонастроению был особенно созвучен мир поэтической антологии «Манъёсю» (VIII в.), в которой отразился, по их мнению, истинно японский душевный склад, неразрывно связанный с синтоизмом. Заново открывая для себя «Манъёсю» и осмысливая идеалы, запечатленные в этой антологии, поэты возрождали древнюю национальную поэзию вака (букв. — японские песни).
Но крайности сходятся. Подобно литераторам конфуцианского толка, занимавшимся копированием китайских литературных образцов, поэты школы национальной науки, преклоняясь перед собственными литературными традициями, также подражали древним авторам. Их взгляды на миссию поэта традиционны. Поэзия существует для них прежде всего как средство воплощения националистических воззрений и воспитания верноподданнического духа.
Такая творческая установка, разумеется, сковывала развитие поэзии века.
Достаточно естественное в принципе обращение к японской древности нередко оборачивалось проповедью национальной исключительности японцев. Центром земли они теперь объявляют уже не Китай, а собственную страну. Школа национальной науки восстанавливала всю легендарную историю древней Японии, начало которой якобы было положено семью поколениями небесных богов и пятью поколениями земных богов, и тем самым превращала историю в миф.
Глубокой приверженностью к традициям «Манъёсю» отмечено творчество Када-но Адзумамаро (1668—1736), одного из основателей школы национальной науки. Считая, что японскому поэту необходимо избрать свой путь, а не идти по следам «китайских диковинных птиц, которых в Японии нет», т. е. конфуцианской мудрости, Када-но Адзумамаро стремится воскресить сокровенную суть японского национального характера, воплощенную в «Манъёсю». Поэт считает, что суть японца раскрывается в понятиях «мужество», «воинственность». И хотя сборник стихов Када-но Адзумамаро по аналогии с «Манъёсю» («Мириады листьев») назван «Собрание весенних листьев» (1795), а весна в Японии, как и во многих других странах, символизирует любовь, в этой книге нет места любовной лирике, так как высокое человеческое чувство связано, по мнению автора, не с любовью к женщине, а с мужеством сурового воина.
Отношение Камо Мабути (1696—1769) к наследию «Манъёсю» также страдает односторонностью. Он стремится полностью восстановить дух этой классической антологии, но опять-таки считает, что он воплощен не в любви, а в воинственной простоте. Камо Мабути подражал и языку, и стилю «Манъёсю». Такое формальное следование за классикой, естественно, сковывало развитие поэтической индивидуальности. «Сборник стихов Камо Мабути», изданный в 1791 г., не выходит за рамки старой поэтической традиции. Современная писателю жизнь почти не вторгается в поэзию. Заслуга поэта состояла скорее в его глубоком исследовании национальной классики, представленном прежде всего в труде «Размышления о „Манъёсю“» (1768).
Возвеличение воинственного начала в японской литературе прошлого вызвало протест даже среди самих приверженцев школы национальной науки. Так, Када-но Аримаро (1706—1751) в «Восьми трактатах о национальной песне» (1742) выступил не только против официальных конфуцианских воззрений на литературу как на средство поощрения добра и наказания зла, но и против тех своих соратников, которые подчиняли изучение древней поэзии националистическим целям. Он отстаивал право поэтов писать стихи о любви.
