Но объективно лирика Брокеса служила прославлению самой природы. Живописуя «лучший из миров» в духе Лейбница, Брокес во многом противостоит иррационализму христианской догмы. Великолепие окружающего мира, «земные удовольствия», которые доставляет жизнь, меньше всего уживаются у него с надеждами на загробное блаженство.
Эпиграфом к одной из поэм («Солнце») он ставит библейские слова: «Сладостен свет, и радостно глазам видеть солнце». Вся поэма — ликующий гимн светилу, источнику всей жизни на земле, всех красок природы. Многие страницы Брокеса блистают этими красками. Мы видим, как восходящее солнце радостно рассеивает «мрачнейшую черноту ночи», как вспыхивает заря, освещает росу, пурпурными и золотистыми лучами вторгается в серебристо-серую даль, а на сапфире неба возникают розы, золото, пламя...
В историю немецкой лирики Брокес входит как один из первых мастеров пейзажа. Но это не только описательная поэзия. Брокес — один из тех, кто стоит у истоков немецкой философской лирики. Школа барочной поэзии выработала у него умение зрительно представить мир. Но над картиной он всегда размышляет. Он не просто перечисляет приметы видимого мира, он их концентрирует, как бы нанизывает на главный стержень, и этим стержнем всегда является мысль, хотя современному читателю она может иногда показаться тривиальной.
Есть у него и очень наивные рассуждения о пользе овощей, животных, домашней птицы. Но это тоже в духе века — понятие разумности, в интерпретации X. Вольфа, часто означало практическую целесообразность, пользу в самом ее обыденном смысле. Подобные стихи Брокеса часто граничат с так называемой научной поэзией, весьма распространенной в XVIII в. Изображая в стихах движение светил по небу, поэт сообщает о том, что он знаком с учением Коперника: прославляя величие Творца, он не склонен спорить с астрономией.
Художественный опыт Брокеса скромен, но он был важен как ступень в развитии немецкой поэзии от XVII к XVIII в. Его творчество — это трансформация барокко под влиянием нового мировосприятия.
Произведения Фридриха Гагедорна (1708—1754) представляют иную грань и вместе с тем новый этап в развитии ранней немецкой лирики. Он решительнее, чем Брокес, порывает с традицией барокко. Поэтический язык точнее, строже: его не привлекают ни пышные метафоры, ни риторические восклицания. Ему ближе стиль классицистической поэзии, любимый поэт его — Опиц. Основным настроением и тематикой поэзия Гагедорна напоминает искусство рококо с одним, однако, существенным отличием. Как и Брокес, он связан не с придворными кругами, не с резиденцией, а с Гамбургом — бюргерским городом, старинным торговым центром с его особым укладом жизни, характерным для немецких вольных городов. Но в отличие от Брокеса он довольно равнодушен к религиозным идеям, хотя и переводит «Молитву» А. Попа. Гагедорн склоняется к деизму в его умеренном варианте (Шефтсбери).
Популярность Гагедорну принесли его анакреонтические стихи (сборники 1729, 1738, 1742 гг.). Оптимизм Лейбница, Вольфа, Шефтсбери преломляется у поэта своеобразно: «мудрость — это знание того, как быть счастливым». В сравнении с Брокесом резко меняются акценты: поэта интересует не столько внешний мир, Вселенная, природа, сколько сам человек и его маленький внутренний мир, круг близких ему по духу друзей. И поэт, чтобы раскрыть свой мир, не должен ни от кого зависеть. Гагедорн, как и Гюнтер, отвергает сервилизм, считая личную свободу главным условием духовного развития. «Настоящее счастье — не принадлежать ни к какому сословию», — восклицает он. Поэтому понятие свободы лишено у него политического смысла. Поэт хочет наслаждаться жизнью; вино и любовь — излюбленные темы его поэтических миниатюр. При этом гамбургское рококо Гагедорна отнюдь не противостоит бюргерской умеренности и добропорядочности. Переводчик Горация, Гагедорн оставался и сам поэтом «золотой середины». От дворянского рококо отделяла его и тема дружбы, товарищества: «без друзей нет жизни. Надо с кем-то делить свое сердце, свои заботы, свои шутки, свой смех и слезы». Иногда понятие дружбы у Гагедорна приобретало широкий общественный смысл. В стихотворении «Блаженство» он писал о солидарности всех людей, «граждан мира».
Так разные мотивы в поэзии Гагедорна отражали черты нового мироощущения, связанного с освобождением от средневековых церковных догм. По отдельным стихотворениям можно судить, что в рамках еще неподвижного феодального мира начинался процесс освобождения человеческой личности. Поэт почти не касался главных тем Нового времени. Прославление радости жизни в его творчестве односторонне и неглубоко. В то же время, отвергая всякую печаль и всякие страдания, закрывая глаза на трагическое, неразрешенное, несовершенное, он обеднял картину мира. Как это и характерно для поэтов рококо, он тяготел к миниатюре, замыкался в узком кругу довольно однообразных тем и мотивов.
Творчество двух гамбургских поэтов намечает лишь некоторые направления лирики XVIII в. Но каждый из них вносит свой скромный вклад в развитие поэтического языка, расширяя его возможности. Тем самым деятельность Брокеса и Гагедорна продолжает языковую реформу Готшеда.
РАННЯЯ ПРОСВЕТИТЕЛЬСКАЯ САТИРА
В отличие от эпохи Реформации (XVI в.) век Просвещения в Германии не привел к расцвету сатиры. Правда, уже на раннем этапе, в 30-е годы, выдвинулся талантливый писатель-сатирик Лисков, вслед за ним Рабенер, а в середине века широкое признание получила басня Геллерта. Но ни в одном из произведений этих авторов невозможно было обнаружить что-нибудь похожее на разящие удары Ульриха фон Гуттена. В какой-то мере здесь сказывалось давление цензуры и тяжелые условия политического гнета.
Как говорил Рабенер, в Германии не посмеешь сказать сельскому учителю того, что в Англии можно заставить выслушать лорда-епископа. И все же главная причина в том, что в стране «бывших сословий и неродившихся классов» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 3, с. 183) бюргерство не осознавало еще своих классовых интересов, третье сословие не конституировалось. В немецком обществе отсутствовали активные силы, и какими бы острыми ни были социальные противоречия, они не осознавались в полной мере. Века гнета выработали привычку принимать сущее за должное, уродство за норму. Все эти факторы во многом определяли судьбы немецкой сатиры: масштабы ее отвечали характеру общественной жизни эпохи.
Христиан Людвиг Лисков (1701—1760) публикует (чаще всего анонимно) свои основные сатирические произведения в 30-е годы. Предмет его насмешки — ложная ученость, крохоборство университетской науки, сервилизм, связанный с тупой приверженностью церковной догме. Такова его сатира «Брионтес Младший...» (1732), издевательское похвальное слово (в традиции похвальных слов XVI в.), адресованное реальному лицу — профессору из Галле Иоганну Филиппи. Лисков не рискует высмеивать деятелей более высокого ранга — когда он позднее, в 1749 г., задел саксонского вельможу графа Брюля, то незамедлительно попал в тюрьму. Но, высмеивая университетского ученого-юриста, он касается типических явлений своего времени — ведь не только Филиппи писал оды на выздоровление короля, и не он один всякую науку сводил к церковным авторитетам.
Вместе с тем этот пример точно очерчивает и границы сатиры Лискова. Она адресована узкому кругу немногочисленной тогда интеллигенции, не касается широких тем, которые могли волновать читателя из народа. Программное его выступление — «Превосходство и необходимость жалких писак, основательно доказываемые ***» (1734) — обращено непосредственно к писателю и ставит задачи сатиры в самой общей форме. По примеру «Писем темных людей» Лисков рассуждает о пользе жалких писак, «уберегающих общество от всего разумного»... Именно из этого сочинения явствует, что Лисков понимал смысл сатиры значительно шире в сравнении с тем, как это представлено в его творчестве. Биограф Лискова сообщает, что некоторые его сатиры были уничтожены после смерти писателя.
