Повествование об идеальных воинах, рыцарях «без страха и упрека» нуждается в пиететной дистанции, отделяющей героических персонажей от читателя. В связи с этим поэтике «рыцарских» новелл Сайкаку совершенно чужд тот непосредственный и фамильярный контакт с действительностью, который характеризует предшествующие его произведения и главным признаком которого служит смех. Книги Сайкаку, повествующие о самураях, нарочито серьезны, дидактичны (в одной из новелл Сайкаку называет самурая «зерцалом человека», а в предисловии к «Повестям о самурайском долге» подчеркивает: «Нет [для человека] высшей доли, чем принести жизнь в жертву долгу»), подчинены идее фатальной предопределенности судьбы («Кому мстить, кому быть отмщенным — все это определяется кармой».)
Однако при всей традиционности идейно-художественной системы «самурайских» сборников Сайкаку в них, как это ни парадоксально, находят выражение новые принципы осмысления личности, противостоящие этикетному представлению о самурае как сверхчеловеке, чьи поступки целиком подчинены сверхличным ценностям. «Душа у всех людей одинакова, — пишет Сайкаку в предисловии к „Повестям о самурайском долге“. — Прицепит человек к поясу меч — он воин... облачится в черную рясу — он буддийский монах, возьмет в руки мотыгу — крестьянин, станет работать тесаком — он ремесленник, а положит перед собой счеты — купец». Именно способностью увидеть в самурае человека, отличного от простых смертных лишь постольку, поскольку его уделом служит «совершенствование в искусстве стрельбы из лука и верховой езды», объясняется то, что Сайкаку не столько восхищается своими героями, вынужденными погибать во имя долга, сколько сострадает им. «Поистине, нет ничего более печального, чем следование закону долга!» — восклицает автор в новелле, повествующей о доблестном рыцаре Кандзаки Сикибу, который, повинуясь требованиям самурайской чести, посылает на смерть своего сына. Сайкаку-гуманист видит ограниченность и ущербность этики самураев, обрекающей его героев на страдания. В одной из новелл Сайкаку рассказывает о благородном самурае, который берет в жены обезображенную оспой девушку, поскольку долг самурая обязывает его сдержать обещание, данное ее родителям задолго до свадьбы. Казалось бы, законы самурайской чести торжествуют. Но Сайкаку заключает новеллу следующей фразой: «Если бы его жена была красавицей, она безраздельно владела бы его помыслами. Но, поскольку он взял ее в жены лишь потому, что так велел ему долг, все свои силы он отдавал совершенствованию на поприще ратного искусства... и имя его прославилось в нашем мире». В этой едва уловимой иронии (открытое осмеяние самурайских добродетелей в столь этикетном жанре могло бы стоить автору жизни) выражается отстраненность автора, позволяющая ему подойти к оценке изображенных им событий с точки зрения собственных нравственных критериев.
Остраненность и внешняя беспристрастность Сайкаку-рассказчика сообщают его произведениям ту неоднозначность, благодаря которой их идейное содержание неизмеримо глубже и значительнее провозглашенных в них идеалов. Подтверждением тому служат не только рассмотренные выше «рыцарские» новеллы, но и произведения из цикла «книг о горожанах» — «Вечная сокровищница Японии» («Нихон эйтайгура», 1688), «Заветные мысли о том, как лучше прожить на свете» («Сэкэн мунэ саньё», 1692) и др.
«Книги о горожанах» — это сборники занимательно-поучительных новелл, героями и адресатами которых служат современники автора — горожане. По замыслу Сайкаку, эти книги должны были стать своеобразными учебниками житейской мудрости, способными «долго служить на пользу тем, кто прочтет» их, помогая им «лучше прожить на свете». Сайкаку-моралист учит читателей-горожан держаться сообразно своему положению, призывает их к рачительности, бережливости. «Ни происхождение, ни кровь не имеют значения, — указывает автор. — Деньги — вот родословная горожанина... Главное для него — стремиться к удаче, искать богатство» («Вечная сокровищница Японии»). Предприимчивость и расчетливость, деловая сметка и забота об умножении богатства — таков типично «бюргерский» идеал автора, отвечающий интересам молодого торгового сословия его времени, и Сайкаку-моралист четко формулирует его в своих «книгах о горожанах».
Но Сайкаку-художник со свойственным ему остраненным ви́дением реальности оказывается выше им самим установленных принципов. Его знание жизни не умещается в узких рамках здравого смысла. Проповедуя принципы бережливости, он в то же время создает гротескные образы скаред. В одной из новелл «Вечной сокровищницы» автор рисует комические портреты богачей: один — «книг при свете лампы не читал — масло берег», а его сын, «чтобы не проголодаться раньше положенного часа, даже на пожар посмотреть — и то быстро не бегал»; о другом персонаже Сайкаку говорит: «Весь свой век он прожил одиноким, по скупости был весьма воздержанным в еде. И вот он скончался в расцвете лет, не познав никакой радости в этом бренном мире, а оставшиеся после него деньги передали монастырю. Хоть сорок восемь ночей поминали монахи его душу, но какая ему от этого польза?» Серьезное в «книгах о горожанах» сразу же пародируется, опровергается смешным. Способность писателя взглянуть на изображаемое со стороны выводит повествование из сферы однозначно серьезных, а потому и косных в своей основе идеалов того времени, делает его живым и правдивым.
Художественный анализ явлений действительности с помощью пародийно-комического переосмысления укоренившихся представлений о них определяет специфику новеллистического сборника Сайкаку «Двадцать непочтительных детей нашей страны» («Хонтё нидзю фуко», 1686). В этом произведении писатель травестирует китайскую дидактическую книгу XIII в. «Двадцать четыре примера сыновней почтительности», получившую широкое распространение в Японии и вызвавшую множество подражаний (особой популярностью в XVII в. пользовалась адаптация китайского произведения, приписываемая Асаи Рёи и известная под названием «Двадцать четыре примера сыновней почтительности в стране Ямато», 1665).
Новеллы сборника Сайкаку служат как бы негативными вариантами знаменитых притчей о добродетельных сыновьях: если поступки персонажей китайского сборника определяются верностью конфуцианскому принципу сыновней почтительности, то герои Сайкаку последовательно нарушают этот принцип; в оригинальном произведении Небо неизменно вознаграждает самоотверженных детей, а в книге Сайкаку оно с неотвратимостью карает непочтительных сыновей и дочерей за дурные поступки. В ряде новелл Сайкаку звучит пародийный отголосок соответствующих сюжетов оригинального сборника. Так, в рассказе о непочтительном сыне Сасароку, решившем отравить своего отца, автор дает пародийную интерпретацию притчи об одном из благочестивых китайских сыновей, который, прежде чем дать матери лекарство, пробует его сам. Персонаж новеллы Сайкаку, разгрызая для отца ядовитое снадобье, по нечаянности проглатывает его и тут же умирает («Возмездие за дурные дела мгновенно постигло его»).
Казалось бы, Сайкаку-моралист, осуждающий детей, которые нарушают святая святых конфуцианской морали — принцип почитания родителей, нисколько не отступает от духа оригинала. Но это не так. Замена хрестоматийных сюжетов о преданности и самоотверженности благочестивых китайских сыновей рассказом о невиданных злодеяниях их японских сверстников, сама техника перевода повествования в пародийную плоскость позволили автору преодолеть условность оригинала, увидеть и показать читателю, что реальная жизнь гораздо шире и богаче оттенками, чем любая идеальная схема.
Пародийное переосмысление в книге Сайкаку традиционных притчей о добродетельных сыновьях не было и не могло быть ориентировано на сатирический эффект. Принцип почитания родителей в эпоху Сайкаку был краеугольным камнем всей системы воспитания. (По свидетельству японского ученого К. Нома, сёгун Токугава Цунаёси, узнав в 1682 г. об исключительной сыновней преданности некоего крестьянского сына, приказал выдать ему награду и велел своему советнику, конфуцианцу Хаяси Нобуацу, составить жизнеописание этого достойного сына.) Человек своего времени, Сайкаку не мог решиться на прямое осмеяние столь чтимой в обществе добродетели. Однако сам факт отказа писателя следовать трафаретному принципу прославления благочестивых детей казался достаточно кощунственным. Не случайно при повторном издании сборника в 1709 г. он был переименован в «Новые повести о карме» («Син инга моногатари»).
