— К черту Миранду, — сказала Милдред. — У тебя это какой-то пунктик. Не обращай ты на девчонку внимания.

— Она меня тревожит. Как знать, что скрыто в душе ребенка, да ещё такого, как она? Вполне возможно, что она этому страстно воспротивится. И что не отпустит отца.

Милдред сказала устало:

— Если ты хочешь Энн достаточно сильно, ты её добьешься. Ты получишь, что тебе причитается, Феликс, получишь. И тогда не пеняй на свою судьбу. Это, наверно, мой последний тебе совет до того, как ты пойдешь в атаку. А теперь мне нужно заняться Хамфри.

Она вышла в темнеющий сад, и чуть попозже Феликс увидел, что они неспешно прохаживаются взад-вперед по лужайке — пожилая супружеская пара. Куря сигарету за сигаретой в неосвещенной гостиной, он смутно слышал вдали их голоса. Они звучали непрерывно в долгих летних сумерках, а потом и в полной темноте.

Рэндл протянул чек через барьер. Бухгалтер, человек натренированный, не выказал ни удивления, ни интереса. Как-никак клиенты его были в большинстве люди состоятельные. Рэндл, не столь натренированный, не мог совладать со своим лицом, оно то и дело расплывалось в нервную улыбку, точно его за веревочку дергали.

Картину Тинторетто, без промедления отправленную на аукцион к Сотби, купила Национальная галерея, оставив с носом нескольких американских покупателей, к великому удовольствию культурной публики. Цену удалось поднять достаточно высоко. На следующий день Рэндл получил от отца чек.

Выйдя из банка, Рэндл шел по улице как слепой, нащупывая в кармане новенькую чековую книжку. Чувство освобождения владело им так полно, что он еле держался на ногах. Словно он раздулся до невероятных размеров и в то же время весь костяк, все прочные части были из него вынуты. Он плыл по воздуху, как огромный неуправляемый аэростат. У него не было никаких желаний.

У него даже не было желания увидеть Линдзи. Было роскошное, прямо-таки восточное ощущение, что она к его услугам, но видеть её не хотелось. Да она и сама из некой стыдливости устроилась так, чтобы в день преступления не быть в Лондоне — словно знатная дама, что надменно и брезгливо сторонится места, где по её приказу совершается насилие. Да, это было насилие, и Рэндл им упивался.

После того разговора с отцом ему казалось, что он провел весь разговор во сне, склонил чашу весов в нужную сторону, сам того не сознавая, и, решив «будь что будет», чувствуя, что им распоряжается неподвластная ему сила, даже не тревожился о том, как воспринята его затея и будет ли она осуществлена. Благая весть дошла до него в немногих словах, чек сопровождала лаконичная записка аккуратным почерком Хью: «Милый Рэндл, при сем прилагаю…» Но истинные чувства и мнение отца по этому поводу уже не интересовали Рэндла. У него было ощущение, что он убил отца, ощущение, не лишенное приятности. Ведь этим он самому себе прибавил жизни.

Он вскочил в такси и дал шоферу адрес. День ещё только начинался. На Джермин-стрит он вошел в магазин и заказал себе полдюжины рубашек из лучшей полосатой фланели. Приказчики обращались с ним почтительно, почти что любовно. Они как будто знали. Теперь все пойдет по-новому, думал Рэндл, теперь до конца моей жизни все будет по-другому. Он вышел из магазина в каком-то экстазе. Даже образ Линдзи растворился в огромном золотом сиянии, испепеляющем, как видение божества.

Неудержимо улыбаясь, он вошел в бар и влил в свое парящее, туманное существо две порции виски, обращая на внешний мир не больше внимания, чем амеба, заглатывающая добычу. Тут у него наконец шевельнулась мысль, где бы позавтракать, и перед глазами мелькнули заманчивые вывески Прюнье и Булстэн. Он выбрал Булстэна и без всякого ощутимого перехода очутился в полумраке этого изысканного ресторана перед тарелкой с сочным бифштексом. Кларет, как по волшебству появившийся вместе с бифштексом, был самого высокого качества. Официанты говорили тихими голосами, как херувимы подле восставшего из гроба Христа.

После завтрака он каким-то образом перенесся в пейзаж Ренуара — небесный вариант Хайд-парка, — и тут ему взбрело на ум навестить Эмму Сэндс. Эта мысль разом сбросила его с облаков на землю. Но на земле он стоял гордо, как великан. Он придет к Эмме, придет и отпразднует победу над Эммой, и тяжесть свалится с плеч, цепь будет разбита. Только это ему и требовалось ещё для полного счастья.

После того как Рэндл дал толчок событиям, которые столь блистательно оправдали полученный им от Линдзи наказ «подумать практически», между любовниками воцарилось странное молчание. Словно они затаили дыхание, пока на старте отсчитывали — пять… четыре… три… И когда Линдзи объявила ему, что едет в Лестер, как всегда в это время года, повидаться с матерью, они не обменялись многозначительными взглядами, хотя оба знали, что вступают в священную и опасную пору. Рэндл не посвятил её в свои планы, хотя понимал, что своим пророческим тоном и скромно-победным блеском в глазах дал понять, что планы у него имеются. С тех пор он получил от неё только открытку и не знал, прочла ли она в газетах новость о Тинторетто, а если прочла, то поняла ли её значение. Главное же, он не знал, говорила ли она с Эммой.

Это сомнение, раз возникнув, отрезвило его и больно укололо. В последние дни, когда совершалось символическое убиение его отца, когда шли, словно во сне, поиски Золотого Грааля, он как-то не думал об Эмме. Под конец он перестал думать даже о Линдзи. Подобно мистику, который ищет великое «анти-я» и обнаруживает, что в конечном счете есть только он сам, Рэндл в результате всех своих духовных усилий оказался в краю чудесного одиночества. А между тем Эмма тоже продолжала существовать, да ещё как властно, с какой затаенной угрозой — это он внезапно почувствовал сейчас, приближаясь к оглушительной сутолоке площади за воротами парка. Его потянуло совершить ещё одно убийство.

Перед больницей св.Георгия был цветочный ларек. Рэндл остановился. Розы. Удлиненные, туго скрученные бутоны на длинных стеблях повергли его в уныние. Зонтики, а не цветы. Их и розами-то не назовешь, эти жалкие недоноски, наскоро, кое-как произведенные на свет подневольной и циничной природой на потребу капризному рынку, обреченные завянуть без внимания на чьих-то ночных столиках или быть игрушкой в беспокойных пальцах разряженных девиц. И на секунду все окружающее исчезло у Рэндла из глаз — он видел только склон холма в Грэйхеллоке, красный, лиловый, желтый от несметного множества пышных, безупречной формы дамасских роз и центифолий. Потом с мрачной решимостью он все же купил букет несчастных, безуханных лондонских роз и ещё подумал, что они, маленькие, острые, похожи на груди у девочки. Но это навело на мысль о Миранде. Он подозвал такси.

Уже почти наступило обычное время чая, обычное время идти к Эмме и Линдзи. То есть обычное в прежние дни. Его потрясло, как бывает в первые дни войны, до чего далеко эти прежние дни уже отодвинулись в прошлое. Прежние дни ушли безвозвратно, никогда больше он, войдя в эту гостиную, не застанет их обеих вместе за вышиванием, не увидит, как чайный столик заезжает углом в широченную юбку Эммы. Он по думал об этом с ужасом, с непонятной грустью и с ликованием. Война началась.

Позвонив, он подумал: но ведь ей придется самой открыть дверь. На секунду сердце сжалось от сострадания и подумалось, не зря ли он пришел. Но в следующую минуту, когда он увидел Эмму, ничего не осталось, кроме прежнего страха, притяжения, непонимания и неприязни, которые когда-то, сливаясь воедино, придавали ей некое очарование, теперь же ощущались порознь и без прикрас.

Эмма, казалось, не особенно ему удивилась. Она сказала:

— Ах, это вы, Рэндл, входите, — и зашаркала обратно в гостиную, а следом за ней потянулся дым от сигареты «Голуаз».

Без Линдзи гостиная казалась пустой, непривычной, и он словно впервые сообразил, что никогда не видел Эмму без Линдзи. Никогда не видел Эмму одну.

Смиренным жестом он положил розы на столик.