— А я на сахарном заводе мастером работал. Хорошо знал Елену Федоровну, жену Алексея Алексеевича. Веру тоже видел, но только мельком и сейчас что-то плохо припоминаю. А скажите, товарищ майор, Елена Федоровна жива?
— Нет… Под бомбежку попала… Погибла…
— Жаль. Очень ее уважали рабочие. В яслях она работала. И всегда такая добрая, ласковая была. Одним словом, сердечная женщина. Детей крепко любила. — Партизан закурил «козью ножку» и, опираясь на палку, встал. — Ну, что ж, поговорили, вспомнили кое-что, пора и на покой. Только плохо спится в метель. Многое сна напоминает… — И он медленно пошел к лежанке.
Дмитрий написал письмо Вере, закончил очерк.
Свечка догорала. Воск растекался по донышку консервной банки, В его желтой жижице погас слабый язычок огня. Дмитрий улегся на лавке. Он стал думать о Вере, о том, сколько радости принесет ей письмо, и мало-помалу задремал.
Дмитрий вскочил от громкого стука в окно.
— Хозяйка, как пройти на Медовый поселок? — раздался за окном чей-то голос.
— Идите прямо. За селом увидите большой дуб, свернете направо, а там уж по столбам, — ответила Семеновна с печки.
Дмитрий не успел укрыться шинелью, как послышались шаги и снова кто-то забарабанил в окно.
— Хозяйка, дай огонька!
— Заходи! — крикнул Дмитрий и зажег электрический фонарик.
В избу вошел солдат и, став у порога, козырнул:
— Извините, товарищ гвардии майор, потревожил вас.
— Ладно, прикуривай! Как метель?
— Не стихает! Мороз…
Надев шинель, Дмитрий вместе с бойцом вышел на улицу.
— Ты из хозяйства Курбатова? — спросил он солдата.
— Так точно! Пойду догонять своих, — ответил тот и зашагал в метель.
Ветер доносил до слуха Дмитрия скрип полозьев, перебранку ездовых и отдаленный вой волков. Едва уловимый свет луны пробивался сквозь тучи и снежные вихри.
«Как в сталинградской степи в пургу, — подумал Дмитрий. — В такую погоду шли моряки на Манштейна». И он вспомнил матроса, который просил у него в степи закурить. Бескозырку, засунутую за борт шинели.
— Зачем она тебе в мороз?
И ответ:
— Для атаки!
Дмитрий, стараясь не звякнуть щеколдой, заходит в хату и садится на лавку. Вначале он шепчет какие-то бессвязные слова, но вскоре возникают рифмы, вернее, они вспыхивают, как искорки, и слова становятся в строй.
— Хозяйка, где поворот на Медовый поселок? — снова раздается голос за окном.
— Ступай прямо! За селом увидишь большой дуб, там свернешь направо, — вспоминая слова Семеновны, отвечает Дмитрий.
— Медовый поселок… Медовый… Разбудили… Кончай работу, Солонько, — недовольно бурчит Бобрышев.
Дмитрий тушит фонарик и ложится на лавку. Холодно. Рука болит. Наверно, опухла. Спать! Надо согреться, все пройдет. Но до самого рассвета он не может уснуть. Под окном хрустит снег, звучат громкие голоса, снова кто-то спрашивает дорогу. Иногда у самого окна вспыхивает цигарка, и на стекле искрится морозный узор.
Ранним утром дед Авил привел в избу полковника Ковальчука.
— Они, товарищ начальник? Видите, какой дед. Враз собрался и нашел, — снимая старую заячью шапку, похвалил себя Авил.
— Молодцы, журналисты, приехал вас поблагодарить, — сказал полковник, расстегиваясь.
— Можно переходить от лопаты к перу? — вяло улыбнулся Дмитрий.
— А ты чего скис, шутник, заболел?
— Я? Нет!
— Вчера Ковальчук хрипел, как старый кузнечный мех. А сегодня легче. Все хорошо! Дорожная баня вылечила, — рассмеялся полковник и подошел к Дмитрию. — Дай-ка руку! Ого! Пульс учащенный…
— Вчера мы попали под бомбежку, и меня слегка задел осколок, чепуха!
— С этим не шутят, — серьезно сказал Ковальчук, — надо лечь в госпиталь, я подвезу, он здесь недалеко.
— Нет, я не болен. — Дмитрий прошелся по комнате и почувствовал сильную слабость.
— Ты собираешься ехать на передовую, да? А потом что? Я не хочу пугать гангреной, но, друг мой, надо немедленно лечиться! — напустился Бобрышев.
— Зачем же с больной рукой в окопы? — встревожилась Катя.
— Ладно, уговорили. — Дмитрий собрал свои вещи, подошел к партизану. — До свиданья, Трофим Кузьмич, я поговорю в госпитале с врачами; они тебе окажут помощь.
— Благодарю вас, товарищ майор.
— Семеновна, до свиданья, спасибо вам!
— Бедно живем после гитлеровцев. Хороших людей принять как следует не смогли, — отвечала хозяйка.
Уже в сенцах Дмитрий сказал Бобрышеву:
— Ты знаешь, отец Веры Ждановой командует партизанским отрядом. Сын нашей хозяйки хорошо знает его. Я написал Вере письмо, постарайся отправить его вместе с очерком.
— Непременно отправлю.
— И еще просьба: приедешь на место, обязательно разыщи бронебойщика Валентина Зайцева. Порадуй солдата — его цикл стихов набран и пойдет в ближайшем номере.
— Зайцев, говоришь? Обязательно разыщу!
5
В хате полумрак. Окна завешены плащ-палатками, и только кое-где пробиваются солнечные лучи. Печь остыла. Лейтенант Петр Синенко откладывает в сторону полушубок и ложится на соломенную подстилку. Он еще долго ощущает тепло. Хочется курить, но он не решается чиркнуть спичкой.
«А вдруг разбужу кого-нибудь? Солдатам в разведку идти. Пусть поспят!..»
Синенко переворачивается на другой бок. Взгляд его устремлен на ходики. «Медленно идет время».
Петр натягивает на голову одеяло, думает о письме, которое прислал ему из Караганды старый донецкий шахтер Абакуев.
«Где это Никанорович узнал адрес полевой почты? Как он нашел меня? — размышляет Петр. — Старик он, лет семьдесят ему, а пишет: «Работаю по-прежнему в шахте, передаю местным людям опыт Донбасса».
Петр сам учился у Никаноровича шахтерской хватке. Пятнадцать лет тому назад он, впервые спустившись в забой, попал в бригаду Абакуева. Строгий бригадир считал, что только тот будет настоящим шахтером, кто выдержит трудное испытание. Он поставил Петра на самую тяжелую работу. И когда тот справился за смену с тремя нормами, Абакуев сказал:
— Ты, голубчик, на меня не сердись. Шахта — это не калач с медом. Чем горше покажется, тем слаще потом будет.
«Все это пригодилось на войне. Спасибо тебе, Никанорович, за хорошую закалку».
В июне 1941 года, уезжая отдыхать на Кавказ, Петр не знал, что ему уже не суждено вернуться на шахту… Началась война. Он сел в самолет и в тот же день в Ворошиловграде вступил добровольцем в шахтерский полк. Синенко не получал на фронте писем. Родных у него не было. Его жену и двенадцатилетнего сына расстреляли эсэсовцы, настигнув у Северного Донца подводы беженцев. И он молча, по-солдатски переживал свое горе. Неожиданное письмо обрадовало и взволновало. Петр не мог забыть последних строк письма Никаноровича и мысленно повторял их:
«Трудимся в тылу, не щадя ни здоровья, ни сил. Ждем того дня, когда вы одержите победу над врагом, и мы снова вернемся в родной Донбасс».
Запах табачного дыма проникает под одеяло. «Эх, закурить бы!» Синенко приподымается, окидывает взглядом избу. Никто из разведчиков уже не спит, но тишина полная. Ефрейтор Жигалко, примостившись у окна, чинит меховые рукавицы. Старший сержант Брагонин на подоконнике пишет письмо. Младший сержант Абашидзе, задумавшись, склонился над шахматной доской, а ефрейтор Корениха, довольный своим ходом, расплылся в улыбке и щекочет соломинкой кота. Солдаты Прохоров и Солбиев бесшумно играют в домино.
Новичок — ефрейтор Байкодамов — сидит на лавке и читает книгу. Он смугл, жилист, скуласт. Глаза у него черные, быстрые. «Славный паренек. Толковый. Будет хорошим разведчиком, — думает о нем Синенко. — Недавно пришел в нашу семью и как-то сразу прижился, полюбили его гвардейцы». Синенко спускается с печки и, закуривая сигаретку, спрашивает:
— Ну как, хорошо поспали?
— Зарядились деньков на пять, товарищ гвардии лейтенант, — улыбается Корениха и объявляет своему противнику мат.
Абашидзе признает себя побежденным, складывает шахматы в коробку.
