провозглашены слова: «Он был славой своего времени».
С Тарасом Григорьевичем я познакомился в Киеве в 1845 году. — Год указан здесь ошибочно. Во всех
последующих воспоминаниях Костомарова о Шевченко время их первой встречи и знакомства уточнено
— весна 1846 года.
...обстоятельства нас разлучили... — В марте и апреле 1847 года Костомаров и Шевченко были
арестованы и отправлены в III отделение, где проводилось следствие по делу Кирилло-Мефодиевского
общества. По приговору III отделения, конфирмованному Николаем I, Костомаров на год был заключен в
Петропавловскую крепость, а затем сослан в Саратовскую губернию; Шевченко был отдан в солдаты
оренбургских линейных батальонов с «запрещением писать и рисовать».
Читанные им в Петербурге в последние годы его стихотворения были слабее тех огненных
произведений, которые некогда он читал мне в Киеве. — Это сугубо субъективное и ошибочное
утверждение Костомарова. Произведения Шевченко периода после ссылки являются новой ступенью в
развитии его революционной поэзии в условиях и под влиянием революционной ситуации в стране конца
50-х — начала 60-х годов XIX столетия.
Некоторые близорукие судьи изящного меряли его с Кольцовым и даже находили последнего выше. —
Этот упрек был адресован, очевидно, тем из авторов рецензий на «Кобзарь» 1860 года и «Кобзарь» в
переводе русских поэтов под ред. Н. В. Гербеля», которые справедливо отмечали родственные черты
поэтики двух народных певцов — А. Кольцова (1809 — 1842) и Т. Шевченко, но не поднимались до
понимания того, что в изображении самодержавно-помещичьего строя, в выражении освободительных
устремлений народа Шевченко пошел значительно дальше Кольцова. Взгляд передовой русской критики
на поэзию Шевченко и Кольцова хорошо выразил Добролюбов, который писал: «Он (Шевченко — Ред.)
— поэт совершенно народный, такой, какого мы не можем указать у себя. Даже Кольцов нейдет с ним в
сравнение, потому что складом своих мыслей и даже своими стремлениями иногда отдаляется от народа.
У Шевченко, напротив, весь круг его дум и сочувствий находится в совершенном соответствии со
смыслом и строем народной жизни. Он вышел из народа, жил с народом, и не только мыслью, но и
обстоятельствами жизни был с ним крепко и кровно связан». ( Добролюбов Н. А. Собр. соч.: В 3-т. — М.,
1952. — Т.З. — С. 536). В другом месте статьи Костомаров справедливо ставит Шевченко как выразителя
народных интересов и идеалов наряду с Пушкиным, хотя общественную основу и истоки поэзии
Пушкина представляет себе при этом несколько суженно.
...судить по произведениям Игорева певца. — То есть автора «Слова о полку Игореве».
...Шевченко гражданином-то никогда не был... — Утверждение Костомарова /499/ ошибочно и выдает
его узкий доктринерский взгляд на поэзию Шевченко. Оно противоречит фактам общественной
деятельности Шевченко, участия поэта в революционном движении, четким общественным устремлениям
и идеалам, которыми пронизано все его творчество.
164
Н. И. Костомаров
ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮРЕДАКТОРУ «РУССКОЙ СТАРИНЫ» М. И.
СЕМЕВСКОМУ
Многоуважаемый Михаил Иванович! Вы просили меня сообщить вам о моем
знакомстве с Т. Г. Шевченком, в предположении, с вашей стороны, близости моей к
покойному поэту. Хотя мне случалось уже печатно говорить о нем, но и теперь, по вашему
желанию, я изложу вам искреннюю и правдивую историю моего знакомства с этою
личностию, предоставляя вам сделать, какое вам будет угодно употребление из написанного
мною. Вообще, тот ошибся бы, кто бы стал думать, что я был особенно с ним близок и
дружен; напротив, моя дружба с ним обнимала незначительное время в нашей жизни, и, как
оказалось впоследствии, многое из случавшегося с ним оставалось для меня неизвестным, и
я узнавал о том от других его друзей: со мной он гораздо менее был дружен и откровенен,
чем со многими иными. Близость моя с ним была почти исключительно литературная, тогда
как некоторые были к нему близки не как к малорусскому поэту, а просто как к человеку.
Познакомился я с Тарасом Григорьевичем в Киеве в 1846 году. До того я знал о нем, как о
поэте, чрезвычайно ценил его талант, но никогда не видал в глаза. Весною 1846 года жил я в
Киеве на Крещатике, на углу Бессарабской площади, в доме Сухоставского; напротив моей
квартиры, на другой линии Крещатика, был трактир с нумерами, а в одном из этих нумеров
появился тогда Шевченко: незадолго до того перебрался он из Петербурга в Малороссию,
зимою гостил где-то у помещиков Черниговской и Полтавской губерний, а наконец
поселился в Киеве. Около месяца я знал, что напротив меня живет знаменитый украинский
поэт, но случая не представлялось с ним встретиться, а я был слишком занят, дорожил
временем и день ото дня откладывал начало знакомства с ним. В апреле, после пасхи, не
помню теперь, кто из моих знакомых явился ко мне с Тарасом Григорьевичем. С первого же
раза произвел он на меня такое приятное впечатление, что достаточно было поговорить с
этим человеком час, чтобы вполне сойтись с ним и почувствовать к нему сердечную
привязанность.
Я всегда очень любил умного малорусса-простолюдина: его простодушие в соединении
с проницательностью, его добросердечный юмор и беззаботную веселость, смешанные с
грустью, его идеализм с практической рассудительностью, его готовность любить до
самоотвержения вместе с тонким уменьем распознавать искренность от притворства, но эти
качества в Тарасе Григорьевиче, как-то сразу выказываясь, оттенялись тем признаком
поэзии, какой присущ только таким натурам, как его. Достаточно того, что я полюбил тогда
же Тараса Григорьевича. В другой раз, через несколько дней /171/ после первого свидания,
Шевченко посетил меня снова, и мы сидели в садике, находившемся при дворе
Сухоставских. Был очаровательный весенний день, цвели в полном цвету вишни и сливы,
расцветать начинала сирень, завязывались цветочные почки на яблонях и грушах, пели
птицы, — никогда не забуду я этого дня. Шевченко принес с собою в кармане несшитую
тетрадь своих нигде еще не напечатанных стихотворений, читал их, довел меня до
совершенного восторга и оставил свои произведения у меня.
С тех пор до июня месяца несколько раз бывал у меня Шевченко по вечерам и приводил
меня тогда в удивление тем, что выпивал один за другим более десяти стаканов крепкого чая
с значительным приливом туда ямайского рома, и это совершенно не делало никакого
влияния на его голову; [всякий другой, казалось мне, выпивши столько, лежал бы несколько
часов без чувств]. Я это обстоятельство привожу здесь для того, чтобы показать, как не
совсем справедливы распространявшиеся слухи о его пьянстве: [он действительно много
мог выпивать и любил выпивать, но в безобразном от пьянства виде я не видал его ни в это
165
первое время моего с ним знакомства, ни после, до последних месяцев его жизни. Он пил
так же, как пьет множество других господ, только мог принимать такие пропорции, которые
для других были бы крайне вредны, для него же — нимало; даже незаметно было, чтоб он
был, как говорится, в подпитии.]. В то время всю мою душу занимала идея славянской
взаимности, общения духовного народов славянского племени, и когда я навел разговор с
ним на этот вопрос, то услыхал от него самое восторженное сочувствие, и это более всего
сблизило меня с Тарасом Григорьевичем.
В первых числах июня 1846 г. меня избрали единогласно на кафедру русской истории в
университете св. Владимира, заставивши прочитать пробную лекцию по заданному
указанию. То был для меня радостный и приснопамятный день; поделиться своим
