Обоих нас с Шевченко решили оградить от участия в тайном политическом обществе,

так как мы все равно трудились на благо славянской и украинской свободы, а в том случае,

если бы начались правительственные гонения, никто бы не смог к нам придраться.

Это была медвежья услуга. Благородство наших друзей погубило нас обоих.

Тешась своими великими подвигами в будущем, киевляне беспечно разговаривали о

своих тайных замыслах, и все стало известно. Некий Петров, подслушав что-то странное,

149

проник в братство и начал громче всех разглагольствовать о свободе Украины, о московских

притеснениях и так далее. Украинские заговорщики тут же приняли его в свои ряды, а он,

получив в руки кое-какие свидетельства о тайном политическом обществе, передал их

господину Михайлу Юзефовичу, который занимал тогда пост попечителя киевского

учебного округа.

Пусть кто-нибудь другой расскажет, что предпринял Юзефович в связи с этим делом.

Сам я ничего не видел, и могу передать лишь то, что мне было рассказано; я с ранних лет

был облагодетельствован этим человеком, и был бы очень рад, если бы все соответствовало

тому, что излагал мне потом сам господин Юзефович, который дважды повторил мне эту

историю, объясняя свою позицию.

Мы благополучно выехали с достопочтеннейшим братом из Киева в Варшаву и занялись

там изучением старого польского языка, руководствуясь наставлениями благородного

труженика науки Вацлава Александровича Мациевского. Как-то раз пишем мы да

выписываем из книг всякую всячину, ожидаем весточки от Шевченко, сидя за одним столом,

и мне невдомек, что в ящик этого стола заложена страшная мина. Миной этой оказался

устав общества святых братьев Кирилла и Мефодия, который мой достопочтенный брат с

какими-то благородными намерениями провез в славянскую заграницу, ни полсловом не

обмолвившись об этом.

Среди прочих мы познакомились в Варшаве с сенатором Стороженко, который был

тогда правой рукой покровителя Варшавы князя Варшавского графа Паскевича-

Эреванского. Этот земляк великого полководца и сатрапа втирался в дружбу к графу с

помощью того украинского веселого балагурства, которое еще при российских

императрицах «выводило в люди» многих наших земляков. Паскевич к тому же был

большим любителем наших анекдотов, борща, вареников и других украинских лакомств.

Однажды его первый министр, подавая на подпись разные бумаги, сообщил ему:

«Светлейший князь, вы вот восхищаетесь нашими здешними земляками, которые умеют

хорошо болтать о нашей Украине, а я вам покажу земляка казацкой породы, чистокровного

украинца, от которого так и несет мужицким духом, Сечью-матерью и батькой — Великим

Лугом». — «Правда?» — спрашивает сатрап, подписывая в этот момент то ли волю, то ли

каторгу, то ли жизнь, то ли смерть. «Я не шучу, ваша светлость. Этот вам расскажет и

доложит не только про все запорожские обычаи, но и про все запорожские думки». — «Рад,

рад буду его послушать, привези его, братец, ко мне».

Во время этой милой беседы сих украинских патриотов сатрапу подают пакет из

столицы. Распечатав и прочитав его, сатрап за-/155/смеялся: «Хорошо, братец, твой земляк,

вели-ка его арестовать по высочайшему повелению».

Так закончились наши варшавские студии...

VII

В Третьем отделении собственной его императорского величества канцелярии от досады

даже ногами затопали, когда я сказал, что впервые в жизни вижу знаменитый устав, а знаю о

нем только понаслышке. «Что вы нас за мальчишек считаете?» — закричали на меня

Дубельт и Орлов. А они и впрямь оба были мальчишки (по-украински «хлоп’ята») с седыми

усами, только вот лихая московская власть дозволила им управлять взрослыми, да еще как!

Без всякого закона. «Праведникам-бо закон не лежить» или «дуракам закон не писан». Кто

они были — праведники или дураки — пусть история рассудит.

150

Мой достопочтенный братец в Варшаве, которого тут же схватили и привезли вслед за

мной, выдал им все: и как братство от меня таилось, и даже, что именно утаивали, и

название самого общества. Жаль! Десятки раз под солдатскими штыками водили нас в

пилатовский трибунал, десятки раз допрашивали, передопрашивали, додумывали,

домысливали. Бедный юноша, увидев, что они втянули меня и Шевченко в такую беду,

какой и врагу бы не пожелали, упал на колени перед самыми праведными и мудрыми

судьями империи и, плача, умолял, чтобы нас не карали за чужие грехи. «Каков хитрец-то,

— говорила, поглядывая на нас, седоусая детвора, — чужими руками жар загребает».

«Молодой человек, — промолвил с императорским величием Орлов плачущему

бедолаге, на самом деле еще очень молодому юноше, — это вам делает честь, что вы так

великодушно оправдываете приятеля».

А потом сказал, обращаясь к Дубельту: «По моему докладу его величеству благоугодно

было освободить благородного юношу от заключения в крепость. Отправьте его в

Петрозаводск, рекомендуйте его губернатору, как отличного молодого человека, и чтобы дал

хорошее место».

Как видите, эта детвора тоже была не лишена своего рода благородства. Они

позаботились о нем. Ну да кому же не известно, что даже среди членов святой инквизиции

бывали благородные люди.

Тем временем мои письма из столицы к киевлянам были представлены верховным

судьям беззакония; и что бы у меня ни спрашивали по этим письмам, я должен был тут же,

отвечая, писать. У меня спрашивали: «Почему вы подписываетесь «рукою власною», как

малороссийские гетманы? Что означают в ваших письмах слова: «не разговоры, а дела

должны поглощать ваше время»? Как понимать фразу: «тогда от ваших слов, как от труб,

падут стены иерихонские»? и т. д. За тридцать пять лет всяких невзгод да забот я уж и

позабыл многое из этих детских забав.

Однако же я хорошо помню, как дали мне однажды выписку из моих писем, чтобы я ее

удостоверил. Прочитав, я сказал: «Вот до сих пор — это мои слова, а дальше — чья-то

выдумка». Итак, как в оригинале моего письма, на самом деле, не нашлось этой фальшивой

приписки, и от великой досады, забыв, что попал в пасть львам, /156/ начал возмущаться.

«Разве царь виноват в том, что вы творите», — кричал я в разбойничьем вертепе. «Это не

ему, а вам на руку, чтобы мы были виноваты. Как ваши лживые сердца повернут дело, так

он, бедняга, и решит. На вас и на ваших детях будет лежать невинная кровь, пролитая по его

приказу, и если не вы, то весь ваш змеиный клубок за это будет наказан».

Услышав правду-матку, «герои» слепого деспотизма перепугались и стали, будто

школьники, передо мною оправдываться — и как бы вы думали чем! — уверять, что это

ошибка.

Только не помогла правда моя. Не найдя ни у меня, ни в моих бумагах, коих тогда

понавезли целый воз с Украины, никакого следа моего бунтарства или «заговора», как они

называли это ничтожное дело, и слыша ото всех, что я даже не знал, как называется это

общество, главою которого, не колеблясь, объявили меня Дубельт и Орлов, эти умники

просто зубами скрежетали от досады, что я, мол, «всех водил за нос и остался чист».

Дубельт все повторял мне про какое-то «наказание», а если бы я, мол, признался, то «его

императорское величество, общий наш благодетель, мог бы вас и помиловать по великому,

всему свету известному своему мягкосердию».

Сколько я его ни убеждал, что мне не в чем признаваться, он смотрел на меня, криво

усмехаясь, и говорил: «Ну за кого, право, считаете вы нас?»

Вместо того, чтобы прямо сказать ему, кем я его считаю, я уговаривал его, как ребенка:

«Подумайте сами. Вы считаете меня гетманом, вы думаете, что товарищи мои ринутся в

огонь по моему приказу, вы думаете, что они шкуру дадут с себя содрать, а моего желания