обществе свободно и с тактом и никогда не употреблял тривиальных выражений. Это
заметили даже и многие барыни. Когда мы вышли на улицу, ночь была лунная, и ветер едва
шевелил вершины серебристых тополей, которыми так изобилуют некоторые части Киева.
Шевченко предложил пройтись дальним путем, т. е. чрез Липки к саду, и мимо костела
подняться на Старый Киев.
— На чортового батька вони ставлять отой ром, коли і губ ніхто не умочить, — молвил
Шевченко и засмеялся. — Сказано, пани — у їх усе напоказ тільки.
— Напрасно ты церемонишься.
— Ні, не люблю я у такій беседі ні чарки горілки, ні шматка хліба.
114
Зато любил он простоту семейного быта, и где принимали его не пышно, но искренне,
он там бывал необыкновенно разговорчив, любил рассказывать смешные происшествия —
не анекдоты, как покойный Основьяненко, а непременно что-нибудь из бывалого, в чем он
подмечал комическую сторону. У меня в Киеве жили родные, небогатые люди, но
считавшие за удовольствие принять гостя, чем бог послал. У тетушки в особенности
подавали превосходный по-/119/стный обед, какого, действительно, не найти и у самого
дорогого ресторатора. По старосветскому обычаю старики соблюдали все посты, и я в одну
из серед или пятниц познакомил с ними Шевченко. Нас, разумеется, не отпустили без обеда.
Вся обстановка уже показала Тарасу Григорьевичу, что нас не ожидали никакие церемонии.
Старик-дядя, коренной полтавец, помнил все малейшие обычаи родимого гостеприимства и,
произнеся известную фразу «по сій мові, будьмо здорові, выпил прежде сам рюмку
настойки, а потом предложил гостю. Это очень понравилось последнему, и он, принимаясь
за рюмку, проговорил свою обычную поговорку:
— Як-то ті п’яниці п’ють оцю погань, нехай уже ми люде привичні.
Но когда Тарас Григорьевич съел несколько ложек борщу, он не утерпел не признаться,
что если и ел подобный борщ, то, вероятно, очень давно, да и вряд ли когда случалось
пробовать. Борщ этот был с сухими карасями, с свежей капустой и какими-то особенными
приправами. Подали потом пшенную кашу, варенную на раковой ухе с укропом, и Шевченко
совершенно растаял. Старики утешались, что могли доставить удовольствие такому
дорогому гостю, а он от маловажного, по-видимому, обстоятельства пришел в
необыкновенно хорошее расположение духа, и мы просидели, я думаю, за столом часа три.
После того несколько раз по желанию Шевченко мы ходили обедать в постные дни к
старикам, только, бывало, я заранее предварю тетушку, и постный борщ удавался, как нельзя
лучше. Даже нынешнею зимою в ресторане Вольфа напомнил он мне как-то о наших
постных обедах на Крещатике.
Во время прогулок он говорил мне, что хотелось бы ему написать большую картину. По
его словам, и мысль у него шевелилась, и план иногда неясно мелькал в воображении; но
Шевченко сознавал сам, что родился более поэтом, чем живописцем, потому что во время
обдумывания картины «хто його зна — відкіль несеться, несеться пісня, складаються стихи,
дивись, уже і забув, про що думав, а мерщій запишеш те, що навіялось».
Любил он и уважал природу. Блуждая с ним по лесам над Сулой и Слепородом, мы,
бывало, просиживали у норки какого-нибудь жучка и изучали его незатейливые нравы и
обычаи. Большое удовольствие доставляли Шевченку крестьянские дети, которые в
деревнях обыкновенно целые дни проводят на улице. Тарас Григорьевич не раз садился к
ним в кружок и, ободрив пугливое общество, рассказывал им сказки, пел детские песни,
которых знал множество, серьезно делал пищалки и вскоре приобретал привязанность всех
ребятишек. Никогда не забуду одного приключения. Ушел он как-то рано рисовать
развалины Золотых ворот, возле которых в то время не отстраивалась еще эта часть города,
и сказал, что возвратится вечером. Золотые ворота были близко от нашей квартиры. Я
получил записку, которою нас приглашали на чай, и хотел уведомить Тараса Григорьевича,
чтоб никуда не зашел, потому что у знакомых, куда нас звали, он всегда бывал с
удовольствием. Прихожу к Золотым воротам и что же вижу? Тарас Григорьевич разостлал
свой цветной платок, на который посадил трехлетнюю девочку, и из лоскутков бумажки
делал ей какую-то игрушку. Он рассказал мне свое приключение. Часу в пятом Тарас
Григорьевич сидел и работал, как за валом внизу послышался детский плач, на который он /
120/ сперва не обратил никакого внимания. Но плач не умолкал и становился сильнее.
Место пустое. Шевченко не выдержал, пошел по гребню вала и заглянул вниз. Во рву
сидело дитя и жалобно плакало. Возле ни души, лишь несколько телят паслись в отдалении.
Он пробежал шагов двадцать — никого. Нечего делать, надо было спуститься и взять
ребенка. Девочка перепугалась и заплакала еще сильнее. Успокоив ее насколько было
можно, Тарас Григорьевич понес свою находку к Золотым воротам. Ему как-то удалось
115
забавить ее, но добиться толку не было никакой возможности, потому что девочка лепетала
«мама», «няня» и больше ни слова. Давал он ей бублики (баранок), но дитя не могло укусить
и все повторяло только «мама», «няня». Тарас Григорьевич не знал, что делать. Два-три
прохожих постояли, посмотрели и не признавали девочки, а ему и не хотелось утерять
чудного освещения и вместе жаль было оставить девочку возле себя в жертву страха и,
конечно, голода. Я пришел кстати и тотчас же отправился в соседние дома, которых было
вблизи весьма немного. Нигде, однако же, не знали девочки. Положение становилось
затруднительным. Мы решились идти домой и объявить в полиции. Я взял портфель, а
Тарас Григорьевич ребенка, и таким образом дошли мы до Софийского собора. Молодая
женщина в домашнем костюме с испуганным видом выбежала из переулка и, увидя нас,
бросилась к нам навстречу.
— Мати! — сказал Шевченко и, не говоря ей ни слова, подал ребенка.
Оказалось, что нянька унесла девочку гулять, но, вероятно, встретила на дороге
знакомую или знакомого, хорошенько выпила и завалилась во рву спать, а дитя пошло и
пошло вдоль по канаве. Ребенок был несколько часов в отсутствии из дому. Какая-то
старушка, проходя под валом, увидела пьяную няньку и, не зная, что у нее было дитя на
руках, поспешила только с одной новостью. Развязка известна. Возвращаясь домой, Тарас
Григорьевич смеялся, как бы он воспитывал дочь, если бы у девочки не отыскались
родители.
Что касается до любви в тесном смысле этого слова, то за все время моего знакомства с
Шевченком я не заметил в нем ни одной привязанности, которую можно было бы назвать
серьезною. Он любил женское общество и увлекался, но никогда надолго. Как молодые
люди начнем, бывало, об этом разговор, и стоило только напомнить ему какое-нибудь его
увлечение, он обыкновенно отзывался:
— Ах! дурниця! Поки з нею балакаю, то буцімто щось і ворушиться у серці, а там і
байдуже.
Но к одной особе он возвращался раза три, т. е. по крайней мере раза три при встрече с
нею он увлекался. Давно, еще в первые времена знакомства нашего, он долго сидел возле
нее на балу и все просил у нее на память хоть один голубой цветок, которыми отделано
было платье. Молодая женщина шутила и шутя отказывала. Тарас Григорьевич, однако же,
изловчился и оторвал цветок. Так это и кончилось. Года через два случайно увидел я у него
этот знак воспоминания. Тарас Григорьевич смешался немного.
— Славна молодичка, — сказал он мне, — і така приятна, що, здаеться, й забудеш, а
побачиш, то знов так тебе й тягне.
Завлекся было на короткое время он одной известной красавицей, которая кружила
головы всем, кто попадал в заколдованный /121/ круг ее. Увлечение было сильное.
