1843 году альманах «Rocznik Literacki», его выписывал и Шевченко.
А. О. Козачковский
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О Т. Г. ШЕВЧЕНКЕ
С произведениями Шевченка познакомил меня в Петербурге в 1841 году альманах
Гребенки «Ластівка». Встретившись вскоре после этого с земляком Зеленским, я завел
разговор о помещенных в альманахе неподражаемых произведениях какого-то Шевченка.
«Не хочешь ли, я познакомлю тебя с автором?» Разумеется, предложение было принято с
искреннею благодарностию. Через несколько дней после этого, вечером, вошел ко мне с
земляком моим незнакомый господин, приветствовавший меня следующими словами: «Дай
боже здравствовать! Оце той самий Тарас, що ви хотіли з ним познакомиться».
Беседа наша продлилась далеко за полночь, вращаясь около произведений и главного их
предмета — дорогой обоим нам Украины.
С первой встречи поэт не мог не заметить, что думы его и в то время производили на
меня глубокое впечатление, и его добрая, простая душа не могла не отозваться полным,
искренним сочувствием.
В продолжение семимесячного пребывания моего в Петербурге Шевченко часто
посещал меня, принося почти каждый раз что-нибудь новое из своих произведений.
Местность моей родины, в середине Малороссии, отдалена от всего ей инородного... С
другой стороны, с давнего времени существовало в ней учебное заведение, в которое почти
из каждого уголка Украины вносились родные литературные элементы, усваивавшиеся
местным наречием, что, естественно, вместе с влиянием науки должно было способствовать
чистоте, богатству и художественной отделке наречия; так думал М. А. Максимович, так
был убежден Шевченко, и на основании этих убеждений произведения его должны были
подвергаться моей корректуре в видах очищения их от наплыва уродовавших родную ему
заднепровскую речь полонизмов.
Из написанных им в то время произведений на русском языке я помню прекрасную
повесть в стихах «Слепая», написанную кипучим, вдохновенным стихом, и мелодраму в
прозе «Невеста», содержание которой отнесено к периоду гетманства Выговского, —
образец неподражаемого, не удавшегося Основьяненку, искусства передавать местным
русским языком быт Украины с полнейшим соблюдением оборотов родной речи и
народного характера действующих лиц. Оба эти произведения, как кажется, потеряны. На
вопрос мой в 45 году о «Слепой» Шевченко сказал, что, помнится, он отдал ее Щепкину, и
советовал мне написать О. М. Бодянскому, чтобы он спросил ее у Щепкина и выслал мне, но
у Щепкина ее не оказалось. О мелодраме «Невеста» автор говорил мне в Петербурге, что он
представлял ее в дирекцию императорского театра и что ее соглаша-/89/лись поставить, но,
по всей вероятности, она не дождалась от автора окончательной отделки, и в 45 году у него
ее уже не было. Такая же судьба, должно быть, постигла прекрасную поэму «Иоанн Гус»,
посвященную Шафарику. Если бы он послал ее при посвящении Шафарику, то в бумагах
его, последнего, после смерти, она, наверное, сохранилась бы. Расставаясь со мною в мае 42
86
года, Шевченко предупредил меня, что он чрезвычайно ленив писать письма, поэтому я
ничего не знал о нем до 45 года. В августе этого года он неожиданно посетил меня в
Переяславе, прожив у меня две недели.
Не могу не вспомнить вечер 19 августа 45 года. Общество, большею частию из
молодежи, шумно вокруг стола пировало, Шевченко был в полном одушевлении; против
него, на противоположном конце стола, стоял, не сводя глаз с поэта, с бокалом в руке
господин почтенных лет, по происхождению немец, по вероисповеданию протестант. «Оце
— батько! Єй-богу, хлопці, батько! Будь здоров, батьку!» — высоко поднимая бокал,
провозгласил немец, и затем мы все называли его «батьком».
Песни украинского народа симпатичны потому, что исполнены глубокого смысла. Кроме
богатства содержания, в их то живых, игривых, веселых, то грустных, но никогда не
безнадежно грустных мотивах, как в изящных звуковых формах, отлилась вся Украина с ее
патриархальным бытом, с исполненным простоты и героизма характером, с ее чувствами, с
ее славной и вместе грустной историей, с ее привлекательной природой. Вот почему
украинская песня служит для простолюдина бессознательным источником самоуважения и
создает ту нравственную силу, которая всегда охраняла его народность... Вот почему немец-
протестант, состарившийся на Украине, при виде народного поэта, в личности которого, в
его думах олицетворилось перед ним все прекрасное второй его родины, первый
провозгласил его «батьком».
В октябре того же года Шевченко приехал ко мне опять, больной, и прожил у меня около
двух месяцев. Утром он обыкновенно писал, не нуждаясь нисколько в уединении. Он писал
как бы шутя. По делам, которые я тогда имел с евреями, иногда наполнялась ими гостиная
моя, в которой Шевченко обыкновенно занимался, но этот шумный кагал не только не
мешал ему (хотя бы он мог удалиться в кабинет), напротив, продолжая писать, он
вслушивался в разговоры евреев, вмешивался в них и, рассмешив чем-нибудь кагал, сам
хохотал, продолжая быстро и безостановочно свое дело, без всяких поправок. Вечер
проходил в разговоре, продолжавшемся обыкновенно часов до двух. Соображая его очень
недавний выход из состояния простого работника, я удивлялся его развитию и
многосторонности его знаний, дававших каждый вечер новую пищу для разговора. Иногда
он занимался чтением библии, отмечая места, поражавшие особенным величием мысли; к
сожалению, библия эта в пожар сгорела. Из тогдашних предположений его помню два
неосуществившиеся: первое — большая картина «Видение Иезекииля в пустыне, полной
сухих костей» и 2-е — путешествие по Днепру (с обозрением окрестностей его) в обществе
нескольких личностей, к участию в котором он приглашал меня с целью изучения края в
археологическом, историческом и этнографическом отношениях.
По случаю переделки в моем доме он переехал в с. Вьюнище к помещику С. Н.
Самойлову, где прожил около месяца. В это время /90/ он предложил мне снять с меня
портрет; вместо этого я просил написать мне его портрет. Он принялся за работу и окончил
ее, оставалась незначительная отделка, из-за которой, уезжая в Яготин к князю Репнину, он
взял портрет, обещав мне в скором времени выслать его; это был портрет, далеко не
похожий на все существующие теперь, это был портрет не Т. Г. Шевченка, но портрет
народного поэта, бойко схваченный в минуту его поэтического вдохновения; к сожалению, я
не получил его, и он потерян безвозвратно; в Яготине он затеряться не мог, княжна Репнина,
глубоко уважавшая талант поэта, наверное, сберегла бы его и поделилась со светом.
В разговорах со мною Шевченко рассказывал случаи из его школьной жизни у дьячка.
Кроме уже известных, помню рассказ его о тогдашней его профессии, доставлявшей ему
скудные средства к существованию: это чтение псалтыри над покойниками. Чтобы ускорить
эту утомительную работу, он иногда на половине псалма начинал «приидите, поклонимся»
и, пользуясь отвлечением внимания посетительниц к поклонам, перевертывал несколько
листов, чего не замечая, они, поражаясь внятностью и вместе быстротою его чтения,
считали его лучшим чтецом и охотнее других его приглашали. Голод нередко заставлял его
87
посягать на чужую курицу или чужого поросенка, из которых он обыкновенно в ночную
пору стряпал ужин в пещере, находившейся за селом; обыватели, видя по ночам огонь в
пещере, порешили, что там должна быть нечистая сила, и обратились к батюшке, чтобы он
изгнал ее оттуда; священник в сопровождении народа, окропив вход в пещеру святой водой,
предложил освидетельствовать ее. Так как никто не соглашался на такой смелый подвиг, то
