Чувствуя полнейшую разбитость, я с трудом добрался до кровати, предвкушая несколько часов вожделенного отдыха. Я уже начал проваливаться в приятное беспамятство, как вдруг нащупал что-то под подушкой. Ошарашено сев на кровати, я воззрился на добытый мною предмет. В моей руке было длинное гусиное перо. Перо феи из моего вчерашнего сна.
Заснуть я смог лишь с наступлением рассвета, такого же серого и дождливого, как и предыдущий. Казалось, погода аккомпанирует моему состоянию, разливая на окружающую природу такую же безысходность, какая была разлита в моей душе.
Проведя бессонную ночь за смешавшимися мыслями и тягостными думами, я смог найти лишь одно сколько-нибудь разумное объяснение произошедшему: По всей видимости, увидев во сне пишущую девчонку, я проснулся и мой поход к столу за пером был уже реальностью, которую я просто-напросто не сумел отграничить от сновидения, пребывая еще в полусне. Все казалось бы логично и просто, если бы не само перо. Я отлично помню, что по приезду осматривал свою комнату со всем тщанием, заинтригованный находящимися в ней раритетами, но никаких письменных принадлежностей на столе мною обнаружено не было, тем более таких по современным меркам экзотических, как перья. Кроме моих собственных шариковых авторучек да пачки белой бумаги на столе теперь ничего не было (письма я писать не собирался, но ведение чего-то вроде «Дневника путешественника» не исключал). Надо ли говорить, что никаких зеленых конвертов также не существовало! Впрочем, резонно подумал я, конверты относились к сновидению и наличествовать не должны.
Я внимательно осмотрел перо. Было сразу заметно, что оно употреблялось именно для письма, чему я и был свидетелем в своем ночном видении, во всем остальном это было самое обыкновенное гусиное перо, какие во множестве можно было отыскать на любом птичьем дворе, особенно после массового предрождественского забоя.
Я вспомнил, как ее нежные пальчики держали это перо незадолго до меня, старательно выводя некое послание на листе бумаги, и на долю секунды меня вновь охватило непонятное возбуждение, которое, впрочем, тут же погасло при мысли о нереальности моих мечтаний. Вспомнилась история незабвенного Пигмалиона, питавшего нежные чувства к собственному творению. Но то была, по крайней мере настоящая, осязаемая скульптура, а не бестелесный дух, образ которого был, безусловно, сконструирован моим перевозбужденным мозгом.
Как бы там ни было, я добавил перо к сувенирам, прилежно собираемым мною в целях воскрешения воспоминаний в будущем; среди них уже имелись бирки от чемоданов и сучок от куста, спиленного мною на берегу во время расчистки тропы к моему камню. Что до камня, то я полагал его моим единственным в этих краях другом, который всегда молча выслушивал меня, разделял мои переживания и не досаждал мне глупыми россказнями о мнимом ужасе моего положения. Я уже начинал скучать по нему и не мог дождаться окончания непогоды, когда я снова смогу прикоснуться к его гладкой теплой поверхности.
Но дождь, не замирая ни на минуту, монотонно шелестел за окном, предрекая мне еще не один день вынужденного заключения в моей келье. Продолжать исследования дома, глотая пыль и спотыкаясь в потемках о всякую рухлядь, мне не хотелось, и я начал подходить уже к дикой мысли нанести-таки визит бабке Греты, но, сочтя, что это будет выглядеть малодушием с моей стороны, после того как я со столь недвусмысленным скепсисом отнесся к этому предложению, я эту идею категорически отверг.
Послонявшись некоторое время от нечего делать по комнате, я все же решил начать свои записи, кои намеревался позже донести до потомков в виде мемуаров и благодаря которым вам становится известна моя история.
В моем далеком детстве я неоднократно порывался доверить бумаге свои незрелые думы, будучи искренне убежден, что мои нелепые стихи и пустые потуги в прозе являют собой образцы литературной мысли, призванные со временем занять достойное место на полке мировых шедевров. На самом же деле, ни одно мое творческое поползновение не шло дальше нескольких страниц довольно несуразного текста, представлявшего собой беспорядочную смесь детской наивности, восторженной глупости и вызванного непрекращающимися ночными кошмарами страха, причем текст этот я, как правило, бросал на полуслове ради того, чтобы начать новый, столь же никчемный. В этом не было ничего удивительного, ибо, барахтаясь в теплых волнах неопытности, довольно трудно, если не невозможно, достичь твердого берега основательности. Полагаю, впрочем, я не был одинок в своем, тщательно скрываемом от насмешек однокашников, увлечении. Вряд ли найдется человек, в глубине письменного стола которого не скрывалась бы старая потрепанная тетрадь с аккуратно выведенным именем в верхнем правом углу, хранящая его первые впечатления об устройстве мира.
По настоящему писать я так и не научился, избрав в жизни и для жизни иной путь, ни коим образом не пересекающийся с моими детскими мечтами, что само по себе не так уж и страшно. Многие ли из нас стали космонавтами или киноактрисами? По досадной ошибке судьбы, бороздит межзвездные пространства и раздает автографы восторженным почитателям всегда кто-то другой. Мы же утешаемся мыслью, что прочный фундамент, частью которого нам пришлось являться, порой важнее установленной на нем взмывающей к небесам стелы.
Тем более, я был не совсем таким, как мои товарищи по разноцветному детству. У меня была тайна – мой ночной кошмар – всегда один и тот же и всегда липкий от испытываемого мною ужаса! Но, когда я попытался заговорить об этом с матерью, то смог в ее ответной тираде различить единственное слово – психиатр, которое повергло меня в ужас едва ли не больше, чем само сновидение и заставило меня навсегда замолчать о своих переживаниях.
В моих теперешних записях я был избавлен от пресловутых мук творчества, поскольку не собирался изобретать ни одной детали происходящего, а лишь планомерно, шаг за шагом, описывать свое путешествие, без прикрас и призванных возбуждать любопытство трюков. Быть может, моим детям в будущем придет на ум полистать эти страницы, дабы немножко глубже проникнуть во внутренний мир тогда уже старого или вовсе несуществующего более отца, и я не хотел, чтобы у них сложилось мнение обо мне, как о резонере или бездумном балагуре.
Заполняя листки ровными строчками, несущими груз моих мыслей, я вспоминал, как то же самое делала пару дней назад героиня моего сна, сидя на том же месте, что и я сейчас и видя перед собой то же бюро, что и я вижу. Ее образ, сказать по правде, несколько поблек в моей памяти, что не могло не радовать меня, ибо перспектива стать рабом собственных сновидений, подобно Кастанеде, меня ни в малой степени не привлекала.
Дойдя в своем повествовании до того момента, когда я сошел с поезда на местной станции, я сделал еще одно открытие, вновь бросившее меня в когтистые лапы невроза и смешавшее мои начавшие было приходить в порядок мысли.
Разумеется, старую чернильницу на дальнем от меня конце стола я заметил еще при первой инспекции последнего. Кроме того, что она была столь же раритетной и покрытой пылью, как и все остальное, я ничего примечательного в ней не заметил. Поборник чистоты и порядка, я, разумеется, тщательно протер ее и отставил на прежнее место, поскольку, натурально, пользоваться ею не собирался в силу наличия в моем арсенале более приемлемых письменных принадлежностей. Теперь же, пребывая в задумчивости по поводу построения очередной фразы, в чем, повторюсь, я не был особенно силен, я совершенно машинально потянулся к чернильнице с тем, чтобы просто вертеть что-нибудь в пальцах, дожидаясь созревания мысли. Почему именно старая чернильница показалась мне наиболее подходящим для этого предметом, я сказать не могу.
Но покрутить в руках этот раритетный предмет, исследуя его подноготную, мне не удалось – чернильница оказалась наполовину наполненной соответствующей жидкостью, а именно – чернилами, которые я, не ожидая такого поворота, частично пролил себе на одежду и на поверхность стола. Воззрясь на свои, ставшие теперь темно-синими, пальцы, я испытал всю гамму чувств, которую и должен был испытать в данной ситуации. Я был поочередно ошарашенным, испуганным, разозленным, отчаявшимся и, наконец, любопытным. К счастью, именно это состояние взяло верх, являясь, бесспорно, самым конструктивным из перечисленных.
