Да и мои ночные кошмары, вернее сказать – мой ночной кошмар, ибо он был всегда один и тот же, довели меня практически до ручки, давая мне покой лишь в минуты пьяного забытья, в которое, по этой причине, я впадал все чаще и чаще…

Я хочу рассказать эту историю, не ища сочувствия или понимания моей судьбе, нещадно барахтавшей меня по своим ухабам, не предлагая сделки своей потрепанной совести и не стремясь найти успокоение в кажущейся инфантильной наивности, а лишь руководствуясь желанием хоть на дюйм приоткрыть обшарпанную дверь моей души, за которой, может статься, не так уж и черно, как меня всю жизнь убеждали и, пожалуй, убедили окружающие. Одновременно я прошу понимания и в том плане, что имени своего я на этих страницах не назову, дабы не бросать тень на других членов моей семьи и не делать моих родителей и сестер предметом нездорового любопытства и навязчивых расспросов, что, несомненно, лишило бы их покоя, которым они так дорожат.

Опять же должен поправить себя – это, скорее, не отдельная история, а окончание довольно печальной повести, длившейся очень долгое, по человеческим меркам, время, и я хочу надеяться, что рассказанное мной на этих страницах не оставит вас равнодушными, ибо прецедентов этому, убежден, не было.

Итак, пришел момент, когда я, на основании вышеизложенных измышлений, стал искать уединения. Не одиночества среди людей, когда ты просто замыкаешься в себе и постепенно начинаешь вызывать оправданные опасения как социально опустившийся и не ведающий собственного будущего человек, но именно настоящего уединения, вдали от грохочущей поездами и воющей турбинами цивилизации, несмолкающих телефонных звонков и отвращающих голосов казенных барышень, бесконечно требующих уплаты чего-то или же вашего появления где-то.

Я искал одиночества размеренного, созидающего, дающего почву к размышлениям и порой подвигающего на странные желания, вроде как это – взять в руки карандаш и попробовать изобразить на клочке бумаги сидящую на кусту неизвестную птицу, умиляясь собственной сентиментальностью и подозревая в себе, быть может, начинающуюся шизофрению…

В одиночестве лучше и продуктивней думается, когда, вдали от ажиотажа и посторонних влияний, можно постараться с достаточной долей объективности взвесить и оценить пройденное и, если оно не было откровенно ужасным, наметить мало-мальски разумные дальнейшие шаги. Чем мне и предстояло заняться.

И вот, обложившись картами и географическими проспектами, ибо уехать я хотел относительно далеко, вооружившись карандашом для прокладки возможных маршрутов и наморщив лоб, что казалось мне проявлением неподдельной серьезности, я приступил к увлекательнейшему действу – начертательной геометрии собственного будущего, представлявшегося мне уже тогда загадочно-странным, хотя и завораживающим.

Поначалу все шло довольно бойко. Я быстро решил для себя, что местом моего добровольного заточения должна стать Европа – царство замков и древних преданий, возвышенной поэзии и завуалированных жутких воспоминаний о потертых временем легендах. Находясь в центре цивилизации, сия колыбель человечества сумела сохранить традиционную самобытность и несметное количество укромных уголков, где эта цивилизация отступает на второй план, предоставляя право играть первую скрипку ауре минувших столетий.

По мере продвижения вперед дело у меня пошло значительно хуже, и именно по причине столь богатого выбора. Я хотел быть везде и упиваться историей каждой из этих чарующих местностей, разноцветным бисером рассыпавшихся к моим ногам, и горько жалел, что блестящая идея намеченного мной мероприятия не осенила меня ранее.

Из сложившегося затруднения я нашел наипростейшее решение – подбросил монету над расстеленной на полу картой и, подняв ее, прочел оказавшееся под ней название, решив, что так угодно провидению.

Сойдя с поезда на удаленной от людских поселений лесной станции я, поразмыслив мгновение, решил идти в деревню пешком. Во-первых, ради свежего воздуха, целебной силой которого я вознамерился воспользоваться немедленно и, во-вторых, с целью вежливого знакомства с ареалом, частью которого мне предстояло стать, как я планировал, по меньшей мере на несколько месяцев.

Третьей же причиной было то, что, прибыв ранним утром, я не желал застать врасплох свою хозяйку, любезно согласившуюся сдать мне за очень умеренную плату комнату в своем сельском доме и лишь к полудню ожидавшую моего появления в черте своих владений. Я полагал, что у сельских жителей и без меня предостаточно хлопот в первую половину дня, чтобы позволить себе наглость быть навязчивым.

Надо сказать, договор о найме жилого помещения в сих местах вступил в силу весьма странным образом. Обрадовавшись условиям, изложенным в одном непритязательном газетном объявлении, я сей час же отреагировал, отписав подавшей его даме и предложив обсудить детали в телефонном разговоре, на что получил недвусмысленный в своей категоричности отказ, опять же в письменном виде. Но, ибо мои знания иностранных языков, равно как владение их бесчисленными оборотами и каверзами, были на высоте (по крайней мере, мне было удобно так считать), я сообразил, что вышеозначенная дама попросту не желает иметь со мной подобного рода сношений. Было жаль, но приходилось акцептировать.

Признаться, слегка заинтригованный такой экстравагантностью, я тогда не нашел возможности возразить и вступил в обстоятельную и, по сути, излишнюю резонерскую переписку с будущей хозяйкой, затянувшую процесс съема помещения на добрых пару недель.

Помимо всего прочего, эта женщина подписывала свои письма весьма просто – «Кристиана» – что было, конечно же, не совсем обычно для сугубо деловых отношений, каковые, бесспорно, между нами и существовали. После того же, как Кристиана потребовала пару-тройку моих фотографий, якобы необходимых ей для «принятия окончательного решения», я заподозрил, что арендую пенаты в раю, а не продуваемую всеми ветрами мансарду старого деревенского дома, в которую я себя уже заведомо определил. Лишь из природного любопытства я, пожалуй, не поменял хозяйку на что-нибудь менее вычурное, хотя и убедился в последствии, что дело вовсе не в этом.

Но, как бы там ни было, договоренность была достигнута, и вот я иду указанной мне на станции лесной тропинкой, поручив доставку багажа таксисту и уверенный, что двенадцать километров, отделяющие меня от пункта назначения, не утомят мое тело, а лишь позволят разыграться здоровому аппетиту сельского жителя, коим я себя с этой минуты почувствовал.

Мне, знатоку трамваев и служебных лимузинов, были неведомы имена ворковавших и перепархивающих с ветку на ветку птиц, и, как ни хотелось бы мне блеснуть познаниями в орнитологии, я опущу эту часть повествования. Равно как не мог распознать я по породам и названиям растущие вокруг деревья, кроны которых, несмотря на набиравший свою знойную силу летний день, создавали в лесу мягкую спокойную прохладу.

Я был по-детски счастлив и даже липкая паутина, вязко опутавшая мои лицо и руки, когда я по неосмотрительности сошел с тропинки, лишь раззадорила меня, доказывая, что страстно желаемое мною единение с природой началось.

Тут мне пришло в голову, что я даже не знаю возраста моей хозяйки. Воображение рисовало мне ее суровой поджарой дамой средних лет, матерью семейства, заботой об уюте и спокойствии которого и продиктованы столь необычные на современный взгляд меры предосторожности при выборе наполнителя семейного бюджета, на сей раз в моем лице. Я подготовился к оценивающему тяжелому взгляду из-под сдвинутых бровей и серии дополнительных дотошных вопросов, призванных устранить последние сомнения в правильности сделанного выбора, в чем я лично не сомневался. Торговаться я отнюдь не собирался, ибо, слава Богу, финансово был здоров.

Или же она – молодая развратная красавица, сим экстравагантным образом пытающаяся развеять сельскую скуку а, быть может, и остепениться наконец, обретя супруга в лице успешного деловитого горожанина, к коим я себя все еще не без льстивой гордости причислял. В общем, доро́гой я развлекался пустыми догадками в веселом предвкушении добрых и исполненных вальяжным спокойствием приключений.