Не скрою, в ту минуту я был подвержен чисто мальчишескому азарту, словно вернувшему меня в детство и чувствовал себя, скорее, кем-то вроде Тома Сойера, собиравшегося на раскопки сокровищ и единственное, о чем я сожалел, так это об отсутствии рядом одного из моих школьных товарищей, с которым мы могли бы взахлеб делиться впечатлениями и «вместе бояться».
Охваченный жаждой приключений, я отринул всякую мысль о завтраке, решив отложить его на более спокойные времена и, наспех умывшись и приведя себя в порядок, я медленно направился вниз по лестнице, стонущей и страдающей под моими шагами. Предварительно я не забыл вооружиться карманным фонариком, который, как и множество других нужных вещей, нашелся в одном из моих саквояжей.
Я всегда гордился своей способностью думать о такого рода мелочах и во всех своих поездках и мероприятиях имел с собой целых ворох подобных вещиц, большей частью бесполезных, но, однако, дающих мне чувство обстоятельности и, как мне хотелось думать, солидности.
Потому и на этот раз, спускаясь по лестнице, я похвалил себя за предусмотрительность, поскольку, не имей я сего простецкого прибора, мне тяжело было бы чего-то разглядеть в этом лишенном электричества и наглухо закупоренном ставнями склепе.
Едва ступив на второй этаж, я определил себя как параноика и истерика, поскольку абсолютно ничего не могло здесь говорить о недавнем пребывании ни человека, ни даже крысы, якобы со всем тщанием искомой мною. Тяжелая серая пыль толстым слоем покрывала пол, и единственные следы, которые за много лет должны здесь появиться, будут моими.
Пусть я уже и убедился в бесцельности моего здесь пребывания, я решил все же пройти до конца коридора, хотя бы для того, чтобы отметить для себя и эту часть дома как исследованную.
В луче фонаря что-то матово блеснуло. Подойдя ближе, я рассмотрел ручку массивной двустворчатой двери, сработанную в форме головы какого-то зверя, определить породу которого я не мог, некогда, по всей видимости, начищено блестящую, сегодня же поблекшую и покрытую налетом времени, как и все остальное в этом странном доме. Саму же дверь, должно быть, не открывали с незапамятных времен – так глухо и отчаянно заброшенно она выглядела. Для уверенности я попытался потянуть за ручку, будучи, впрочем, заранее готов к тому, что мои усилия окажутся тщетными, в чем тут же и убедился. Несомненно, применив некоторое упорство и сноровку вкупе с подручными средствами, я смог бы преодолеть преграду времени и ветхих запоров, если таковые имелись, тем паче что за дверью действительно мог скрываться предполагаемый мною зал (пусть и не дворцовых размеров) и, быть может, еще кое-что достойное внимания. Однако, будучи человеком тогда еще здравомыслящим я, выяснив безосновательность моих ночных подозрений и будучи на грани постановки самому себе пренеприятного диагноза, предпочел ретироваться, обещая себе в будущем более реально смотреть на вещи и не заниматься глупостями.
После обеда я снова спустился к «своему камню», как я его для себя окрестил, чтобы провести пару часов в приятной прохладе на берегу будоражащей воображение темной реки. Я был уже достаточно взрослым и обладал изрядной долей скепсиса, чтобы ожидать встретить тут эльфа или фею, но, если бы таковые существовали, они, несомненно, обитали бы именно здесь, под сенью старых корявых деревьев, корни которых тут и там пробивались сквозь дерн в самых причудливых формах. Наверняка именно в таких местах ваяли свои волшебные творения Гауф, Андерсен или Хоффман.
Что-то притягивало меня к этому камню, словно это был не просто минерал, вросший в землю и удачно вписавшийся в ландшафт, а нечто гораздо, гораздо более серьезное. Что-то такое, что я не смог бы облечь в форму доступных мне сухих слов, к сожалению, всегда ограничивающих полет мысли и урезающих размах фантазии, насильно заключая ее в свои свинцовые рамки.
Многие поколения окрестных красавиц поверяли, должно быть, этому плоскому, намертво засевшему в земле обломку скалы свои девичьи секреты, он был молчаливым свидетелем тайных ночных свиданий, первых поцелуев и горячих объятий, робких надежд, как сбывшихся так и тех, которым не суждено было сбыться; на его гладкую поверхность падали сладкие слезы счастья и горькие – страданий. Они приходили и уходили, лишь он неизменно оставался здесь, веками вбирая и храня воспоминания… Позиции камня на берегу его сестры-реки были незыблемы.
Вновь открылась во мне эта поэтическая жилка, препятствующая здравомыслию. Но, поскольку я был ни в коей мере не расположен вливать свою лепту слез в коллекцию камня, я силовым моментом подавил в себе не красящие мужчину сентиментальные поползновения и предался отстраненному созерцанию черного речного потока.
До чего все же странная личность моя хозяйка! Зачем нужна ей эта аура таинственности, исходящая как от нее самой, так и от ее жилища? Какая нужда ей во всех этих сплетнях и пересудах, неизменно сопутствующих всему, что могло быть с ней связано? Было совершенно очевидно, что она сама немало способствует их поддержанию. Дом же, хоть и напоминавший добротностью своей крепость, явно приходил во все большее запустение, и время грозило безвозвратно уничтожить даже те остатки его былого очарования, которое я сумел рассмотреть за слоем вековой пыли. Будучи отреставрированным и снабженным элементами современной цивилизации, такими как электричество и водопровод, среди великолепия приведенного в порядок благородного сада этот дом вполне мог вновь стать драгоценной жемчужиной всей округи, чем он несомненно являлся в далеком прошлом. Но хозяйке это не было нужно, о чем свидетельствовало ее полнейшее пренебрежение домом, приведшее его к сегодняшнему состоянию. Но права владельца, само собой, нерушимы, и если Кристиана предпочитает лицезреть свои владения в их сегодняшнем плачевном виде, то тут уж ничего не поделаешь.
Я пришел к неутешительному выводу, что эта женщина и вовсе не живет здесь, предпочитая для каждодневного пребывания иную из своих резиденций. Иначе она была бы, по крайней мере, известна односельчанам, да и какой-никакой порядок в доме был бы, несомненно, наведен. Следовательно, я здесь что-то вроде Цербера, призванного для видимости охранять ее родовые пенаты. И, видимо, ей отлично известны страшные истории, ходящие в округе об этом месте, и сама она не считает их столь безобидными, раз уж предпочла покинуть эти края.
Я с грустной улыбкой дал сам себе согласие играть отведенную мне роль до конца, отчасти из природного упрямства, отчасти оттого, что суеверные взгляды сельчан мне, признаться, несколько льстили, и я не стремился в их глазах сдавать позиции «рокового парня».
Тогда я не мог еще догадываться, во что мне станет позже моя молодецкая бравада…
Покидая место моей медитации, которую я решил отныне включить в свою ежедневную программу как показавшуюся мне небесполезной, я сделал еще одно маленькое, но порадовавшее меня открытие. Как я уже упомянул ранее, пробираться к берегу мне приходилось в обход, подвергая одежду и кожу малоприятному воздействию колючего кустарника, росшего вдоль забора по всей его длине. Так вот – продираясь в обратном направлении и подумывая уже о расчистке тропы посредством пилы и топора, я наткнулся-таки на калитку, скрытую за одним из кустов и посему незамеченную мною ранее. И это было неудивительно – калитка почти сливалась с забором, будучи удачно подогнанной и повторяя изгибы последнего. Мало того, ею не пользовались столь давно, что успел вырасти маскирующий ее куст, который явно должен был ограничивать ее функциональность. По ту сторону забора начинались густые заросли сада, за годы невнимания разросшиеся настолько, что напоминали, скорее, небольшой лес. Я понял, что помощи вышеозначенных инструментов мне все же избежать не удастся.
Воодушевленный открывшейся мне возможностью сокращения моего пути к реке, я решил незамедлительно приступить к необходимым манипуляциям по прокладыванию мало-мальски приемлемой тропы, которая должна будет в будущем выводить меня на берег и, соответственно, в обратном направлении на одну из дорожек сада, в свою очередь ведущую к дому. Надо сказать, сам сад до сих пор не был удостоен моего внимания, и сейчас мне представлялась удачная возможность не оттягивать более его осмотр.
