Опять подумалось про старушку. Вот она идет и что обо всем этом думает? Я сразу нашла ее глазами. Судя по всему, такие проблемы ее не волновали. Она не читала вывесок и вообще не смотрела по сторонам, а вся сосредоточилась на процессе передвижения. Шла с палочкой, очень осторожно, и глядя только себе под ноги. Подумалось, что у нас таким старушкам бесплатно выдают по маленькой машинке на одного человека, которая ездит по велосипедным дорожкам. И еще подумалось, что у моей московской старушки, скорее всего, и денег-то нет на всякие кафе. Хотя, наверное, я все преувеличиваю, и «Пигмалион» – вполне нормальное название. А раздражает не название, а собственная неуверенность, которую я чувствовала, стоя посреди обычного московского перекрестка.

После появления в голове слова «неуверенность» сама неуверенность немедленно высунула голову и, показав мне язык, подкинула озабоченную мысль. А принимают ли они там кредитные карточки? Русских денег у меня пока не было. Из старого опыта следовало, что надо пойти в обменник и поменять валюту. Я оглянулась. Пунктов обмена валюты нашлось сразу два, причем курсы рубля к евро у них заметно отличались. Оба просматривались с моей точки одновременно. Думаю, что с любого места этого перекрестка, где я стояла, они также просматривались одновременно. Ну и зачем ставить на одном перекрестке два обменника, да еще с разными курсами? Какой идиот пойдет в тот, где тебе дают меньше денег, если рядом есть лучше? И как тогда второй вообще тут выживает? В полное опровержение моих мыслей, к обменнику с менее выгодным курсом тут же подъехала машина и припарковалась прямо на тротуаре. Из нее быстро вышел мужчина в костюме и, на ходу разговаривая по телефону и доставая кошелек из кармана, вошел внутрь. Мне стало понятно. Людей здесь такие мелочи не парят. Все спешат. Время – деньги. Америка прямо какая-то.

Я все же выбрала обменник с лучшим курсом и направилась к нему. Я никуда не спешила. Надо представлять себя туристом, тогда нервам будет спокойнее. Образ туриста был мне хорошо знаком. Полмира объездила. Не волновало ведь меня отсутствие логики где-нибудь на острове Бали? И названия кафе там тоже меня совершенно не трогали. Я слегка расслабилась, найдя себе понятный образ, хотя представлять себя туристом в городе, где ты родилась и выросла, намного труднее, чем на Бали. Но в этом было даже что-то интересное. Перспектива, что через минуту в кармане у меня окажутся совершенно нормальные русские деньги, и я смогу выпить кофе, меня успокоила и придала уверенности.

Но не тут-то было! Выяснилось, что полученные мной в банкомате Амстердама стоевровые купюры – не настоящие, и принять их девушка не сможет! Господи боже! На вид купюры были ну абсолютно такие, как надо. Что за дикий бред?! Я попыталась объяснить, что полностью уверена в подлинности моих купюр, что я лично их снимала в амстердамском банкомате за день до приезда в Москву. Но девушка выглядела уверенно: принять их она не сможет и даже сочувствует.

– А других денег у вас нет?

Других у меня не было. Я не таскаю обычно при себе наличные. Была кредитка.

– А банкомата неподалеку тут нет?

Оказалось, что есть, очень даже – выбор из двух, оба на этом же перекрестке. Ну вот, опять расслабилась я, – все вышло не так страшно, нормальная цивилизованная страна.

Кофе в «Пигмалионе» – а я выбрала почему-то именно его – оказался вполне сносный. Пенка на каппучино, правда, пожалуй чуть слишком быстро осела, но это было неважно. Я по туристической привычке подсчитала, сколько он стоил. Вышло, что около четырех с половиной евро. Дороговатое кафе. Окинула его взглядом. Да нет, вроде бы везде сидели обычные люди, никаких признаков дорогого заведения я не заметила. Даже скорее наоборот, в безвкусном интерьере угадывалось, что кафе самое обычное, не модное. То, что Москва – дорогой город, я знала. Интересно было другое – откуда здесь у всех вдруг появились такие деньги? В Амстердаме пришлось бы долго раскручивать имидж заведения, чтобы заставить голландцев пить каппучино по четыре евро. Но, списав все на местную специфику, я закурила и посмотрела в окно. Какая все-таки прелесть, что здесь можно курить в кафе! И к черту этих европейских официантов! Не могут дышать табаком, пусть не работают, где накурено.

Куда мне сейчас пойти? Можно было поехать в центр. Раньше, до отъезда, я передвигалась по Москве в основном на частниках. Наверное, и сейчас надо сделать так же. Единственное, что я совершенно не знала, сколько это может сейчас стоить. Но, наверное, по-прежнему недорого.

Вообще-то бедной я уже давно не была. То есть, когда я приехала в Голландию, и меня, разумеется, нашли под тем сиденьем в автобусе и выдали на руки парню, ради которого меня туда и понесло, то выяснилось, что мы очень бедные. Мы жили в снятой квартире с ярко-зелеными крашеными стенами, где почти не было никакой мебели, кроме той, что мы подобрали на улице. Дом выстроили, кажется, в восемнадцатом веке, и все в нем было старое и не работало. Холодными и ветреными голландскими зимами я отчаянно мучилась с газовым каминчиком, чтобы как-то обогреть нашу сырую трехкомнатную квартиру. Каминчик был, как и все в том ужасном доме, сломан, и работал или на максимум, или на минимум. Регулировать температуру между этими крайностями оказалось невозможно. Починить его тоже почему-то было невозможно. Но главная неприятность заключалась в том, что стоял он в гостиной, и из нее нагретый воздух должен был сам переместиться по остальной квартире, для чего температуру в гостиной приходилось доводить до максимума, так, что невозможно становилось дышать, а в других комнатах по-прежнему было холодно. Самая комфортная температура получалась на стыке гостиной и комнат, а именно в коридоре, где я со временем установила себе стул и столик и проводила почти все время.

Я выросла при комнатной температуре в двадцать три градуса. Советская норма, рекомендованная врачами для общественных учреждений, садиков, школ и больниц. В Голландии же меня поставили перед фактом, что нормальной комнатной температурой считается днем восемнадцать градусов, а ночью четырнадцать. Я нещадно везде мерзла. Я была худая. Я куталась в оренбургскую шаль, которую привезла с собой, и выглядела очень русской. Я напоминала себе жен декабристов или Анну Каренину, в голове крутился какой-то очень русский образ, или жену Набокова в эмиграции, если у него таковая была. Папа в моей голове тотчас подсказал, что была. Кажется, Вера…

О папе я всегда думала с грустью. Он так занимался моим образованием, аж службу поменял на плохую, лишь бы работать недалеко от моей престижной школы на «Арбатской» и возить меня после нее на многочисленные кружки и курсы. А что из всего этого вышло? Живу, как отрезанный ломоть, – черт знает где, не видимся годами, да и весь вложенный в меня Набоков вылился лишь в агентство по недвижимости. Подумалось, что надо бы позвонить папе. Рука потянулась к телефону, но я сразу вспомнила, что у меня в мобильнике нет русской карточки. А я жду звонка от Макса и не могу пока вынуть голландскую «симку». Звонка от Макса… Мне внезапно стало тревожно. Что-то я слишком его боюсь, или встречи с ним, или не знаю чего еще… Меня мучило какое-то плохое предчувствие, связанное с ним.

Пора было пройтись, разогнать тучи, неожиданно сгустившиеся надо мной при воспоминании о Максе и нашей предстоящей встрече сегодня вечером.

– Девушка, можно мне счет? – Настроение стремительно падало. – И еще, на будущее: не надо каждую минуту менять пепельницу, это раздражает! Кто вас научил такой глупости? В Европе, если вы под нее косите, так никто не делает.

Время тихонько близилось к девяти вечера.

Балконная дверь на маминой кухне была открыта, и с улицы на кухню лилась приятная прохлада. По-вечернему квакали лягушки из оврага неподалеку. Мы с Машкой пытались мирно и по-семейному выпить чаю, но ни уютно расставленные на блюдцах красные чашки, ни домашнего приготовления сливовое варенье, ни ароматный торт на большом серебряном блюде не могли замаскировать напряженной атмосферы, повисшей над столом и столь явно исходившей от мамы. Поджав губы, она задалась благородной материнской целью всерьез выяснить все детали про мои отношения с Максом.