До какого-то момента я полностью оправдывала его ожидания, везде успевала, учителя были счастливы, обсуждали мои таланты и то, как быстро из меня сложилась «личность». Но после моего непоступления в институт возникла первая трещина. Папа не одобрял моей работы на «Carrefour», его совсем не впечатляла моя непомерно огромная зарплата, и мы стали часто ссориться. Он считал, что я должна вернуться в лоно интеллектуального труда, а от всей этой коммерции «несет грязью».

Наши отношения немного выровнялись, когда я, пропустив после школы два года, все-таки пошла на журфак и устроилась корреспондентом в программу «Время». Когда мое лицо, хоть и всего на пару секунд в день, но все-таки замелькало в вечерних новостях, папа накопил денег на видеомагнитофон и записывал все мои репортажи и интервью на кассету. Но, не проработав в «Останкино» и трех лет, я внезапно и без каких бы то ни было предпосылок уехала жить в Голландию. Прощай родной язык, а, следовательно, и журналистика.

Мой новый, голландский образ жизни не радовал отца совершенно. Прибившись поначалу к университету, я ненадолго увлеклась учебой, но как-то непоследовательно, переходя с языкового факультета на искусствоведческий, пока и вовсе не забросила занятия. А позже, поработав официанткой в каждом втором кафе города (потому что меня ото всюду выгоняли через три дня), я и вовсе ушла в коммерцию, и открыла сначала одну фирму, потом вторую, пока не остановилась наконец на агентстве по недвижимости. Все это папа называл одним словом: торговля, письма его с каждым годом становились все грустнее и грустнее, а надежд вернуть меня в лоно интеллектуальных профессий – все меньше и меньше.

Очень к нему привязанная и, честно говоря, привыкшая к его постоянным похвалам, я сильно переживала, что нам не удалось прийти к взаимопониманию, и он во мне разочарован. Наша переписка становилась все менее регулярной, а темы – все поверхностнее.

Вздохнув и ткнув окурком в пепельницу, я пошла одеваться. Собираясь выйти из дома, я решила, наконец, проявить осмотрительность и воспользоваться нажитым за три дня опытом, и выбрала все самое немаркое: темно-синие джинсы, синюю же маечку (жара стояла невероятная) и белые кеды. На белых кедах я решила поставить крест и выкинуть их после поездки, поэтому носила их теперь спокойно, и что забавно: как по закону подлости с ними ничего не происходило, ни одного пятна, ну никто пока даже не наступил на ногу. Волосы я смотала в лохматый пучок с торчащими прядями, из чувства противоречия ухоженным и уложенным прическам москвичек, а краситься по поводу жары не стала вовсе. Завершали мой вид те самые пресловутые огромные солнцезащитные очки в стиле Софи Лорен. Оглядевшись в зеркале и придя к выводу, что выгляжу как турист в странах третьего мира, я удовлетворилась сборами и отправилась искать счастья с хачиками (на общественный транспорт я так и не решилась). Улицу, на которой находилась папина школа, конечно же, переименовали, и на какую – я забыла у него спросить, но вечным и нерушимым ориентиром служил магазин ЦУМ, располагавшийся почти в соседнем доме, так что на этот раз я была уверена, что смогу объясниться в машине.

Зрительная память – моя отличительная черта, меня не подвела, и нашлась я довольно быстро. Войдя на школьный двор, осмотрелась. Кругом сновали школьники, но как они были не похожи на нас в их возрасте! Набившую нам оскомину ужасную синюю форму, по всей видимости, уже отменили. Все дети – в одежде ярких цветов, у каждого – предмет зависти моего детства – импортный рюкзак, под мышкой – красивая папка, и вообще выглядело все очень по-западному. Наверное, уроки в младших классах уже закончились, на улице стояли машины встречающих родителей, детей разбирали и увозили домой. Тоже непривычно, нас забирали бабушки и вели за руку к метро. Старшеклассники же вообще поразили мое воображение, я с трудом могла отличить молодых учительниц от учениц, и уж точно большинство из них выглядело явно старше меня. Девицы были все огромного роста, грудастые, фигуристые, многие довольно сильно накрашены, одеты по-взрослому, парочка даже в чем-то вроде деловых костюмов, у многих на плечах лаптопы. В холле школы дежурил охранник в форме и стоял компьютер с камерами. Боже, это чтобы детей не украли? Неужели их тут крадут?!

Пройдя мимо охранника, я отметила, что он даже не оглянулся в мою сторону, я, по всей видимости, в его глазах полностью сливалась с массой старшеклассниц. Это было и приятно, и неприятно одновременно. Приятно, что, несмотря на то, что я ровно вдвое их старше, выгляжу их ровесницей. Чем неприятно – непонятно, наверное, мне в глубине души все-таки не нравилось до такой степени быть похожей на простую московскую школьницу.

Посмотревшись в зеркало (да нет, я вроде очень прилично выгляжу, а мент, наверное, просто ленивый балбес), я поднялась на четвертый этаж по широкой гранитной лестнице с затертыми скругленными ступенями и заглянула в папин кабинет. Урок был в полном разгаре. Размахивая руками, папа убеждал школьников в каких-то законах физики, школьники же – откровенно скучали, в тихой тоске глазея в открытые окна, из которых текла необычная жара, и ждали звонка. Я вспомнила, как себя чувствуешь в последнюю учебную неделю перед летними каникулами, и очень им посочувствовала.

Заглянув в приоткрытую мной дверь чуть поглубже, я тихонько постучалась. Папа повернулся на стук, увидел меня и расцвел в улыбке. Школьники тоже уставились на меня, без особого интереса, но, кажется, с надеждой, что мое появление внесет некоторое разнообразие в унылость происходящего, а может, если очень повезет, их даже отпустят.

Надежды их оправдались полностью. Папа с шутливой безнадежностью махнул детям рукой, как будто говоря: «Бог с вами, олухи», и всех отпустил, а меня подтолкнул за локоть к заветной задней комнатке.

– Устраивайся поудобнее, сейчас я всех вытолкаю, закрою дверь и приду, – бросил он на ходу.

Войдя, я огляделась, выбрала себе диван, скинула кеды, устроилась с ногами по-турецки и закурила.

Через полминуты появился папа, с всклокоченными, как обычно, на манер Эйнштейна черными с проседью жесткими волосами, торчащими рыжеватыми усами и в смешных круглых очках. Очки были новые, с тонкой золотой оправой, я таких не помнила, но по форме они в точности напоминали его старые очки, которые он не снимал все мое детство, а я любила сидеть у него коленях и разматывать маленькими пальцами прозрачный скотч, державший давно сломавшуюся дужку.

Сварив нам по чашечке турецкого кофе на имевшейся здесь же электроплитке, папа сел в кресло напротив меня, и я отметила, что, как и раньше, брючины серого в полоску костюма ему коротковаты.

– Ксюшка, ты даже не представляешь, как я рад тебя видеть, – улыбнулся он еще раз, затягиваясь трубкой.

Папа откинулся в своем, хоть и линялом, но удобном гобеленовом кресле, и, заложив ногу на ногу, приготовился к долгому и приятному разговору. Я подсчитала, что мы не виделись уже года два, с момента его последнего ко мне визита. «Что я там у вас не видел?» – отмахивался обычно он, когда я спрашивала его о следующем приезде.

– Я тоже очень рада тебя видеть, – искренне сказала я.

– Какими такими судьбами тебя занесло, наконец, в наши края? Хорошо, ты хоть летом приехала, а то в другие времена года у нас здесь такая, знаешь, мерзость. А сейчас, – он махнул рукой в сторону окна, – просто рай!

– Ну надо ж было когда-то мне уже и приехать! Не видела давно Москвы, ну и стало интересно, как тут все теперь выглядит.

– Просто наконец «стало интересно»? Ты ничего не темнишь? – прищурился папа с шутливым подозрением.

Папа знал меня как облупленную, и даже то, что мы давно жили в разных странах, не мешало ему читать меня словно открытую книгу. Я решила, что ни к чему от него скрывать…

– Ну, есть вообще-то одно маленькое дельце, по которому я приехала, – призналась я.

– Ага, я так и думал! Рассказывай, если не секрет.

– Ну, дельце это – даже и не дельце, а так… Короче, я случайно познакомилась в Амстере с… мужчиной, моим клиентом, он живет в Москве, ну и, в общем… я к нему приехала… м-м-м… поближе познакомиться…