Как только Джеки оказалась в доме Гарриманов, самообладание покинуло ее. Она закрылась в спальне на втором этаже и, погружаясь в депрессию, почти не выходила оттуда. Пришедшая в понедельник Мэри Галлахер обнаружила ее «совершенно подавленной… Она плакала и повторяла, что очень одинока. “Ну почему Джек умер таким молодым? – причитала она. – Даже в шестьдесят хочется, чтобы муж был рядом. И дети так страдают”. Весь дом был пропитан ее скорбью. Она часто ходила на могилу мужа и молилась в одиночестве в соборе Св. Матфея».

Джеки и мисс Шоу делали все возможное, чтобы дети вели нормальную жизнь. Первым делом приехали их любимые игрушки: кукольная коляска Каролины, кукла Мэри с кучей нарядов и игрушечный пудель. Джону привезли весь его арсенал пистолетов и мечей, а еще матроску, которую ему подарили на день рождения и с которой он почти не расставался. Дэйв Пауэрс приходил тренировать мальчика, как в Белом доме, Каролина продолжала посещать детский сад в Белом доме, поскольку Джонсоны любезно разрешили до Рождества оставить все как есть. «Мы с Джоном жили по обычному графику, – писала Мод Шоу. – Он, как всегда, бегал, играл и болтал, но иногда личико вдруг мрачнело, словно малыш пытался понять, что случилось. Он часто спрашивал, почему мы не живем в “том доме”, и все испытали некоторое облегчение, когда уехали из Вашингтона в Палм-Бич». Они присоединились к Радзивиллам, поселившись в доме, который Джон и Джеки арендовали каждый год.

«Миссис Кеннеди постаралась, чтобы дети весело провели Рождество, – вспоминала Мод Шоу. – Она очень горевала, у меня просто сердце разрывалось, и тем больше я ценила ее старания ради Каролины и Джона. Дом был полон воспоминаний, и, когда дети шли спать, трудно было не подпустить к себе тоску, расползавшуюся по дому».

Джеки понимала, что детям нужен свой дом и что Гарриманы не могут вечно жить в гостинице, поэтому она купила особняк на той же улице, намереваясь переехать туда в феврале. Ей хотелось быть поближе к своим воспоминаниям. Она сказала Тедди Уайту, что никогда не уедет жить в Европу: «Это было бы осквернением памяти». Джеки собиралась жить в тех же местах, где жила с Джоном, и в разговоре с Бобом Макнамарой сперва даже выразила надежду выкупить их старый дом в Джорджтауне, но его не продавали. Кроме того, она планировала бывать на Кейп-Коде у Кеннеди. «Ведь они теперь моя семья», – сказала она Уайту.

В Вашингтон Джеки вернулась в январе, вместе с Ли. В присутствии детей она храбрилась, хотя на душе по-прежнему скребли кошки. Из Нью-Йорка, чтобы обсудить планы касательно убранства нового дома, прилетел архитектор Билли Болдуин. Показывая коллекцию греческих и римских антикварных вещиц, которую начал собирать Джон, Джеки не выдержала и разрыдалась. Потом взяла себя в руки и сказала: «Я знаю, муж был мне предан и гордился мной. Мы очень долго добивались гармонии в браке и наконец преуспели. Все только-только начиналось. Я собиралась участвовать в кампании вместе с ним. Знаю, я занимала в его жизни особенное, уникальное место». Джеки все говорила и говорила о Джоне, об их совместной жизни, о том, что бы могло и должно быть: «Кто способен понять, каково это – жить в Белом доме, а потом в один миг превратиться во вдову президента? В этом есть что-то безысходное. А дети. Весь мир сейчас сочувствует им, и мне страшно за них, ведь они у всех на виду. Как обеспечить им нормальное детство?»

Новый дом, куда они переехали 27 февраля, оставлял желать лучшего. Джеки рассчитывала, что он станет новым началом, но Мэри Галлахер писала, что там царит «безмолвное одиночество». Труднее всего Джеки было распаковать картонки, которые не открывали после отъезда из Белого дома, – фотографии, записи, книги, мелочи, напоминавшие о Джоне. Некоторое время она даже не могла заставить себя выставить фотографию покойного мужа. Однажды утром, просматривая газетные вырезки о Джоне, Джеки попросила Галлахер посидеть с нею: «Мне легче заниматься этим, когда ты рядом, чем вечером, когда я одна. Иначе я просто топлю горе в водке…»

Пребывая в депрессии, Джеки начала паниковать по поводу денег, хотя правительство ассигновало ей 50 тысяч долларов на личные расходы, около 150 тысяч в год ей полагалось от кеннедевского траста на ее имя и 50 тысяч Бобби выделил ей из фонда Кеннеди. Джеки вдруг стала жадничать с расходами на свой персонал. «Мне не по карману оплачивать всех своих помощников из этих пятидесяти тысяч, – говорила она, – ведь надо платить за новый дом да и за многое другое». Камердинера Джорджа Томаса пока не уволили, но в конце концов ему предложил работу бывший помощник Джона, Тед Рирдон. Двое стюардов, которых ей предоставил Белый дом, потребовали, чтобы их вернули в президентскую резиденцию к обычным обязанностям. Джеки пришла в ярость. Галлахер писала: «Ее привычки не изменились, и она отказывалась признавать, что немногочисленному персоналу не нравится выполнять все то, чем в Белом доме занимался огромный штат…»

Джеки огорчила даже преданную Эвелин Линкольн, которая вместе с младшим лейтенантом Джорджем Долтоном разбирала в Исполнительном управлении бумаги покойного президента и готовила передвижную выставку. Джеки раздраженно заявила ей: «Вам-то не так тяжело, у вас есть муж. А у меня что? Только Библиотека…» Она поинтересовалась, зачем Линкольн такой большой кабинет, а когда Эвелин ответила, что там выставлены для посетителей всякие памятные предметы, Джеки воскликнула: «Но ведь все эти вещи мои!» – и запретила Эвелин что-либо отдавать кому-то в качестве сувенира. Потом она с пристрастием выспросила, чем конкретно Эвелин занималась в последние несколько недель, и, услышав ответ, заметила: «Ну, миссис Линкольн, я бы составила картотеку всех этих материалов за полдня!» Просматривая с Галлахер хозяйственные счета, Джеки говорила еще более обидные вещи – обвиняла персонал в том, что они якобы тащат домой еду, отказывалась платить Прови сверхурочные за работу по вечерам и в выходные: «По-вашему, за любую мелочь я должна им приплачивать?» Она отказалась сохранить горничной, Прови, полное жалованье за лето, когда она с детьми уезжала, и велела Галлахер через агентство найти для Прови дополнительную работу.

Джеки мучили эмоциональная неуравновешенность, резкие перепады настроения и чувство вины, что она не уберегла мужа, не сумела его спасти. Ли рассказывала Сесилу Битону, как сложно было успокоить сестру: «Вы понятия не имеете, как мне доставалось. Она чуть ли не рассудок потеряла, ночами почти не спала и все время жалела себя! Твердила, что беззащитна и одинока, хотя вокруг были друзья, помощники, спецагенты… Иной раз била меня по лицу, ни за что ни про что…» Ли, в свою очередь, утешал Онассис, как Диана Вриланд говорила Битону: «Джеки Кеннеди намерена перебраться в дом, который в войну принадлежал Рексу и Лесли, Билли Болдуин ей помогает. Еще при ней Ли, а при Ли – Онассис…»

Джеки и правда редко оставалась одна. Рыцари Камелота под водительством Бобби собирались вокруг своей вдовствующей королевы. Однако старые друзья, друзья ее и Джека, не входили в это братство хранителей Вечного огня. Брэдли раз-другой приезжали на выходные в Уэксфорд, «безуспешно пытаясь поговорить о чем-нибудь или о ком-нибудь еще. В результате мы только выяснили, что на самом деле без четвертого и главного члена компании у нас троих мало общего». 20 декабря, почти через месяц после событий в Далласе, Джеки написала им весьма эмоциональное, прямо-таки сердитое и обиженное письмо:

...

Дорогие Тони и Бен!

Вы сказали мне кое-что совершенно шокирующее – вы, мол, надеетесь, что я снова выйду замуж.

Вы ведь наши близкие друзья. И должны знать: моя жизнь кончена, и теперь мне остается лишь ждать, когда она действительно закончится.

«Джеки говорила, что останется в Вашингтоне, – вспоминал Бен Брэдли, – даже просила Тони посмотреть для нее дома в Джорджтауне и в конце концов купила один. Но когда переехала, мы уже догадывались, что вскоре она покинет город, где рухнула ее жизнь».